Эльмира Нетесова - Клевые

Серафима, сгорбившись, стояла у окна. Отвернувшись от всех,

никого не слушала. Она тихо плакала, вспоминая прошлое, недавнее и дорогое, когда в доме не было квартирантов, грубых разговоров, постоянного страха, когда она выходила из дома спокойно, высоко подняв голову. Никого не стыдясь. Тогда семью уважали. С нею приветливо здоровались все. Теперь даже дворники отворачиваются, делают вид, будто не узнают, не видят старуху. Соседи перестали навещать, не приходят как раньше поздравить с праздниками. Да и то верно, кто придет? Старик Свиридов? Говорят, заболел человек. Теперь уж и во двор не выходит. Его сыновья? Они своими делами заняты. В Болгарию ездят за новыми фильмами. Дома старуха управляется. Ей всегда недосуг.

Тарасовна? С тою Серафима никогда не зналась. Грубая женщина. Вот разве Антонина правду сказала, что та баба, напуганная милицией, решила в деревню уехать, там теперь прокормиться легче. В дом пустила фирмачей. На целый год! Сама с сыновьями даже не навещает Москву.

Остаются Васильевы. Те, что напротив, через дорогу живут. Но и с ними давно не виделась. Никого у них во дворе нет. А раньше общались. Семьями… Но теперь и у них корни срезаны. Умер хозяин, бывший конструктор самолетов. Уважали человека. Когда хоронили, всю могилу цветами засыпали вместе с памятником. А прошло всего три года — зыбыли семью. Словно в день похорон всех на кладбище оставили бывшие сослуживцы и друзья.

У Васильева две дочери и жена остались. Год держались кое-как на крохотную пенсию. Потом старуха исчезла куда-то. Дочери говорили, в монастырь уехала навсегда. Не выдержала забытья человеческого. Дочери институты оставили. Нечем было платить за учебу. В челноки подались. С год назад их ограбили. Старшая от горя в петлю полезла. Едва откачали. Младшая, говорят, в комиссионку устроилась. Надолго ли? — качает головой Серафима. А что меня ждет? Пока живем. Квартирантки дают возможность кормиться. Но вот эти беды! Тонька срываться стала. Егор не на ногах, еле живой. А дочь что может? И так уж измучилась, сколько намыкалась без работы. Бабы, хоть и хлопотно, дают доход, — думала Серафима.

Егор, накинув куртку, снова побрел узнать о пенсии. Может, хоть в этот раз повезет?

Антонина домывала полы в прихожей, когда в дверь позвонили. Баба не успела обтереть руки, как в темный коридор вошли двое. Скрутили руки, сунули в рот что-то твердое, не продохнуть.

— Кайфаришь, бандерша? А ну колись! Выкладывай башли! Не то размажем суку!

Только попыталась вырваться из рук мужика. Тот наступил ботинком на ноги.

— Не дергайся, падла! Где башли? Вякай добром! Не то пощекочу! — приставил нож к горлу.

Баба указала на комнату Нинки, решив, когда ее оставят, выскочить во двор и позвать на помощь хоть кого-нибудь из соседей или прохожих. Но просчиталась. Один пошел в комнату к бабе, второй держал Тоньку, придавив ее к стене.

Баба сообразила мигом и поддела коленом в пах непрошенного гостя. Тот со всего размаху упал на пол. Тонька, вырвав кляп, схватила попавшийся на глаза молоток, кинулась в Нинкину комнату. Увидела рэкетира, прихватившего Нинку за горло. И бросилась, ос- лепнув от ярости, на мужика, ударила молотком по голове. Тот ткнулся головой в бабу, вместе с Нинкой свалился на пол. Тонька вызвала милицию.

Серафима застыла в ужасе, увидев, как из дома вместе с рэкетирами забрали Тоньку. Всех троих увезли в отделение. Участковый сказал уходя:

— Эй, Павловна! Не за свое дело взялись! Теперь, если тот хмырь не очухается, достанут вас крутые мальчики! Всех до единого! И мы не сможем уберечь вас. А и выживут, добра не ждите! Они этот денек припомнят!

Тоньку отпустили вскоре. Двести долларов взяли с бабы, предупредив, чтобы теперь дверь в доме держала закрытой.

Егор, вернувшись с почты, узнал о случившемся от Серафимы.

— Оба гада живы остались! Того, что к Нинке вломился, лишь оглушила на время. Он в милиции в себя пришел. И все грозился урыть Тоньку, — жаловалась мать, плача в фартук.

— Эти крутые не сами по себе появились! Кто-то накол дал. Не иначе как сикухи. Прознали. Теперь изводят сутенерами, — предположила сестра.

— А может, сама милиция их подослала тряхнуть начисто? — все еще на могла успокоиться Нинка.

— Что-то надо делать! Уж коль эти появились, от них не отвяжешься. Нужно найти «стену» до тех пор, пока я на ноги не встану!

— предложил Егор.

— Какую стену? Ты о чем? — не поняла мать.

Но Антонина собразила сразу.

— Успокойся. Я уже это устроила. Договорилась. Теперь милиция будет нас держать. За баксы, конечно. Но только самих. За баб они не в ответе, так и сказали, мол, никто не станет мотаться по городу с каждой сукой. И тебе советовали не выходить со двора! — повернулась к Егору. — Всякое может случиться. Теперь среди белого дня убивают прямо на улицах. И никто не вступится, не защитит. А отмахнуться не всегда успеешь, да ты и не сможешь, — поморщилась, отвернувшись.

Егор сжался в комок от этих слов. Стало обидно. Его впрямую упрекнула сестра. Значит, он становится обузой, раздражителем. И его скоро назовут нахлебником, дармоедом.

— Нет! Надо что-то придумать! Нельзя впадать в зависимость к бабе, даже если она родная сестра! — решает Егор. И, взяв за плечи Серафиму, позвал к себе в комнату.

— Заодно и Тонька остынет! Это верно, сынок! Она, когда деньги отдавать приходится, потом подолгу болеет. Натура такая! А сегодня ей и впрямь не повезло. Пошли от греха подальше. Пусть они сами тут кувыркаются, как хотят. Алешку с собой возьмем. Пусть с нами побудет малыш. Ему не след спозаранок пакостное видеть. А мы сами побудем. Как когда-то, — взяла Серафима Алешку за руку и поплелась сутуло следом за Егором, устало волоча ноги.

Антонина уже говорила по телефону. Нашлись клиенты. Настроение поднялось.

Оксану так называли хахали. Эта кличка закрепилась за нею и в доме Серафимы. Поначалу баба обижалась. Но когда ее поставили перед трюмо, откомментировав внешность объективно, Оксана умолкла.

Оно и впрямь. Лицо, вытянутое в огурец, длинные крупные зубы, толстые, бесформенные губы, ноги, выросшие прямо из пупка, и руки, какими могла обнять себя, сцепив пальцы на спине.

Даже после ванной от нее за версту несло потом, терпким, тошнотворным. Да и ходила баба не как другие, а вприскочку, будто всегда была под седлом.

Недаром, увидев ее впервые, Егор обронил удивленно:

— Ну и лошадь!

Оксана, входя в дом, едва не выбивала головой дверную коробку. Рост у нее был, как у хорошей кобылы — почти два метра.

Редкие прямые волосы спадали на лоб линялой челкой, похожей на старую мочалку. И только глаза у бабы были запоминающимися

— карими, грустными, влажными.