Эльмира Нетесова - Утро без рассвета. Колыма

— Ну, а что сделал-то? — спросил, глянув в упор, начальник милиции.

— А! Вспоминать неохота!

— Ну, а все же?

— Я тоже не только для себя жил.

— Для кого же?

— Ни к чему теперь… Прошло.

— Так расскажи, может зря, я так о тебе подумал. Все мы смертные, все ошибаемся. С кем того не бывает, — просил начальник милиции.

— Сестра у меня имеется. В Одессе. А может и не в Одессе. Много лет прошло. Так вот тоже! Одна! Никого у меня, кроме нее, нет, у нее — тоже! Мать умерла. Сестренка. Я на нее — единственную — надышаться не мог. Ради нее — крохотной, вором стал. За нее голову свою мог отдать. Для нее шел на все. Заболела, помню, она ангиной. Простыла. А ребенком еще была, я ей чернобурку принес, чтоб горло укрывала. Мелочь это. Надо было бы, себе брюхо вспорол, чтоб она в нем ноги свои согрела. А она ушла от меня. Стыдно ей за меня было. Отказалась от меня. Не нужен стал. Выросла. Самостоятельной стала. Верно, правду говорят, бабу в золото заверни, ходи около нее на цирлах, она же в это время себя самой несчастной считать будет. Все они такие! Все! И моя сестра! Сама жить захотела. Честно. На зарплату. Ну и что? Да уверен, счастья она не видела! Ни с кем. Никому не нужна. Так и мучается где-нибудь. Отказалась она от меня! А что? Лучшую судьбу нашла? Ее кто-то мог любить и беречь больше, чем я? Ее родной брат? Перед кем-то может и был виноват. Но не перед ней! Нет!

— У этой женщины двое мальчишек есть! Так вот в них ее счастье было. Помнишь? Это они тогда тайгу подожгли. В партизан играли, в войну. Кровь матери и отца дали знать о себе.

— Нечего сказать, хороши детки. Чуть село не спалили. За одно это уши бы открутил, если б знал поближе. Сколько людям забот дали! Сколько работы! Верно, что одна баба, какой она ни будь, не сможет из детей путных людей вырастить.

— А они и так не хуже, чем у других, — побелел Евгений Иванович внезапно.

— Другие не поджигают тайгу.

— Не поджигают, верно! Но и не растут такими, как эти, — встал из-за стола начальник милиции быстро и нервно заходил по котельной.

Беник кидал в топку уголь. Сонливость прошла. Лопата пела в его руках. До конца смены оставалось не более пятнадцати минут. Вот-вот придет сменный кочегар — угрюмый, молчаливый старик. Он дотошно заглянет в каждый угол. Все ли в порядке. Глянет на приборы. Потом распишется в принятии смены. А Беник пойдет домой. Спать. Спать, потому что через восемь часов ему снова нужно выходить на работу. А ведь соседка сегодня на ужин звала. Может виды заимела на него какие? Вон как улыбаться стала при встречах. Знакомо ему это. Довольно откровенно. Да и чем он хуже других. Не на постоянно. Но временно, отчего бы и нет? Ведь мужик же он в самом деле. Позавчера он ее дочке игрушку купил. Куклу. Лупатую, лохматую. Девчонка ее из рук не выпускает. Целыми днями то кормит, то спать укладывает. Что ни говори — подружка появилась. С нею и аппетит лучше, и сон спокойнее стал. Соседка не нарадуется. Не кукле. Вниманию к ее дочке. Саму пока молода — еще замечают, а вот дочку — нет. Клещ — первый. Он более опытный. Знает толк в этих делах. Хочешь бабу — сначала с ее ребенком общий язык найди. А уж он найдет! Вот только бы этот черт не помешал. Начальник милиции. Но может забудет о своем обещании выслать его из Тигиля. Да и не за что! Ну разве Беник виноват, что она умерла? Но покуда похороны. То, да се, а и заменить Беню в котельной некому — нет кочегаров, авось и пройдет злоба. Не век же помнить. Да и не хотел он ее смерти. Ну кто она ему? Чужая. Ничего плохого не сделала. Он ее и в глаза-то никогда не видел. А значит, и мстить не мог. Кто такое ему припишет?

— Значит, сестра говоришь имеется? Для нее ты жил. Не для себя? — подал голос Евгений Иванович.

— Для нее. Да только что об этом вспоминать? Забыла она обо мне. Отказалась.

— Умерла она…

— Да нет! Жива! Только где — не знаю.

— Ну, а если бы встретились? Что тогда?

— Не надо. Зачем я ей! Хотя… Интересно бы было глянуть. Ведь одна она у меня.

— Умерла она…

— Нет. Моя жива.

— Умерла она. Это я о твоей сестре говорил, Беник. О твоей. Она умерла. Когда она от тебя ушла — поступила в мединститут. Но тут война. И она ушла на фронт. Дальше я все тебе рассказал.

Из рук Бени со звоном выпала лопата. Рассыпались черные брызги угля на цементом полу.

— Это она… Она всегда помнила о тебе. И много рассказала. По ее просьбе я писал в Усть-Камчатск и просил, чтобы тебя прислали к нам на поселение. По ее просьбе возился тут с тобой, ходил на рыбалку, дежурил каждый твой шаг, чтоб ты не оступился где-нибудь случайно. По ее просьбе никогда не говорил тебе, что здесь живет твоя сестра. Но теперь закончилось мое дежурство около тебя. Я сдержал слово перед нею. Перед живой. Я много раз был обязан ей своим спасением и помогал ей, как другу, не как женщине. Она и мертвая — моя сестра! Наша! Ты же бедою ее был, а стал и смертью ее! Она не только за себя жила, а и за тебя. За тебя и за себя на войне людей спасала. За себя и за тебя выносила раненых. Она любила тебя. И все верила, что ты одумаешься. Станешь человеком. Мы — мужчины в иных ситуациях слабее ее оказывались. Потому, что она жила за двоих. За себя и за тебя!

Слова падали, как тяжелые камни. На голову, на сердце. Он слышал, и не слышал. Слова сдавили грудь, потом горло, голову. Нельзя дышать. Они такие тяжелые. Их не раздвинуть. Из них не выбраться.

— Ты жил, пока она была жива. А теперь ты должен будешь уехать отсюда. Навсегда. Чтоб не мешать расти ее детям. Я их возьму. Ты не должен их знать. Никогда. Они должны вырасти достойными своей матери.

Все закрутилось как в черном калейдоскопе. Сестра… Это ей он не дал тепла! Ей! У нее отнял холодом своим молодость, счастье, а теперь и жизнь! Своими руками отнял! Действуя по правилам. Боясь ошибки, он погубил ее. Свою сестру. Единственную сестру. Отнял ее сам у себя! И навсегда стал убийцей. Ее и своим…

— Нина! Нина! — вырвался из почерневших губ черный стон. Клещ бежал к больнице большими прыжками. Сцепленные добела кулаки готовы были вырвать орущее сердце и отдать его ей. Но было поздно. Она не слышала и не видела его. Она ушла. Теперь уж навсегда ушла от него…

Семен шел берегом моря. По серому, мокрому песку. Море тихо вылизывало, словно причесывало берег шершавым языком. Волны, засыпая в песке, пели Семену свою старую-старую песню. Он остановился. Оглянулся.

За ним тянулись следы длинной цепью. Они шли неровно, как и судьба. Там, где он останавливался, оглядывался назад, следы, словно узелки на веревке завязанные, оставались на память берегу, морю.

Недолгой будет эта память. И первый же прилив смоет следы Семена. Нет их, нет памяти. Он сотрет их навсегда. Исчезнут с берега н и мокрые, налитые водою, словно слезами, следы от сапог. Им недолго жить на берегу. Ох, как недолго! Никто не вспомнит здесь о нем: ни люди, ни море.