Инна Булгакова - Солнце любви

- Я тоже об этом подумал после его смерти.

«Не после, а до, — поправил мысленно Петр. — Потому и убил!»

- Как ты хладнокровен, Петр, но я тебя не боюсь. В Завидеево я оставил письмо.

- С признанием?

- Да.

- Но пока ты мой, на этот вечер! Рассказывай.

- Да. Последний твой вечер. Когда Павел осознал, что заключение ему не под силу, то решился на побег. Но они поймали его, ранили и поместили в лазарет. И брат твой, упав духом, пытался наложить на себя руки. Однако доктор спас его и взял к себе санитаром. Они подружились.

- И Павел сумел воспользоваться казенным бланком для извещения о своей кончине?

- Он отрезал все концы, думал — навсегда. Но прошли годы — пришло истинное смирение, свобода от страстей.

- Брат явился не мстить?

- О нет! Он всех простил. Вспомнилось: «Я тебя прощаю, и ты меня прости». На секунды его оставила ненависть к сидящему напротив, и Петр почувствовал прилив слез к глазам, не знающим слез, и отвернулся от воспаленного назойливого взгляда. Однако прошли секунды, и слезы не пролились.

- Павел знал, кто убил его невесту. — Сокровенная пауза, разрешившаяся еще более удивительным утверждением:

- Знал с самого начала.

Петр замер, мучительную духоту пронзил «нездешний» сквознячок.

- Он сказал тебе?

- Подтвердил, когда меня осенило.

- А мне ты скажешь?

После невыносимого молчания архитектор произнес:

- Помни про письмо у отца Платона.

- Мне ты скажешь?

- Скажу.

- Кто?

Философ ждал — словно судьба его решалась! — и услышал:

- Иди. Он тут.

Как под гипнозом он поднялся, сделал шаг.

- Куда идти?

- Он в той комнате.

- Там никого нет.

- Есть. Иди.

Он пошел покорно, прихрамывая, чувствуя, как подгибаются колени. В сером сумраке сияют желтые цветы, издалека доносится «потусторонний» голос:

- Там, в углу.

- Где?

- Отодвинь занавеску.

Что-то зашипело и ударило — часы — не вдруг сообразил, замер от страха, немыслимого, никогда не испытанного. Тихо сдвинул зеленую ткань — распятие на стене — и увидел искаженное в последнем ужасе лицо, и не сразу различил свое отражение в зеркале.

- Сумасшедший! — взревел Петр, на мгновенье свет истины просверкнул в потемках, но состояние транса уже окончилось. — Ты— сумасшедший! И он. Он тоже.

Архитектор сидел, в изнеможении откинувшись на диване, словно все силы его ушли на «эксперимент с зеркалом».

- А кто ты? Ты не сторож брату своему?

- Оставь в покое Священное Писание, демагог! Сегодня я догадался, кто принес сюда розы.

- Я.

- Это садизм.

- Это крошечный укольчик по сравнению с твоими деяниями.

Петр упал на стул.

- Садист, покажи мне «мертвую голову»!

Игорь испугался, прошептал:

- Гениально подмечено: преступление — это болезнь.

- Покажи мне орудие убийства.

- Ты покажи!

- Не притворяйся! Если б ты всерьез верил, что я убийца, стал бы ты молчать на допросе.

- После гибели Подземельного? Ты понимаешь, о чем говоришь? Они бы немедленно взяли Павла! (Философ в душе не мог не согласиться!) Я приехал сказать.

- Сказал?

- Нет их никого, они на какой-то облаве. Но — завтра! Готовься, Петр.

- Да ты б струсил раскрыться перед убийцей.

- Перед тобой? Как видишь, я не трус!

Сказано с вызовом, но Петр почувствовал, что задел некую болезненную область.

- А письмецо в Завидеево?

- Да, подстраховался. И предупреждаю: его вскроют, если со мной что-то случится.

Философ впервые испытывал столь острое и чистое, без примесей, чувство ненависти.

- Я тебя ненавижу, — вдруг сказал Игорь; и Петр Романович вновь приказал себе: «Не уподобляться убийце, продолжать борьбу и победить — даже не ради себя, ради погибшего брата!»

- Игорь, — заговорил примирительно, — между нами недоразумение.

- Преступление, — поправил архитектор с нервной усмешкой.

- Нет, объясни, сделай милость: неужели Павел считал меня виновным? На каком основании?

- Он слышал твой разговор по телефону с Маргаритой.

- Когда? В четверг?

- В день убийства.

- Это невозможно.

- Да ну? Правда проступает сквозь слой самой мрачной, самой изощренной лжи. Павел приехал с дачи — дома никого не было — поставил розы в вазу — раздался скрежет замка. Он никого не желал видеть и спрятался в той комнате за занавеской.

Игорь помолчал, Петр Романович подумал: «Я, наверное, никогда не смогу войти туда, там «музей» императора Павла.»

- Он услышал шаги, и наступила пауза, и зазвонил телефон, и старший брат сказал: «Ты не свободна, вчерашний вечер не повторится».

- Я сказал, — подтвердил Петр Романович в жутком напряжении.

- «Вы любите друг друга, Павел с ума сойдет, я не могу вам мешать.» и так далее. Говорил?

- Я не говорил «Павел» — «он», я сказал.

- Суть не в имени, контекст понятен. Вы с его невестой согрешили накануне и по телефону условились встретиться на Тверском бульваре. Было такое?

- Господи помилуй, что за ужас!

- Ужас, — повторил Игорь глухо. — Когда ты удалился, он пошел на Тверской.

- Суть в имени, — пояснил философ в отчаянии. — В имени, которое я не назвал.

- О чем ты?..

- Это имя — Валерий. Я разговаривал с женой Ангелевича. Как ты выразился: мы согрешили накануне.

- Не может быть! Врешь!

- Хочешь позвонить ей и убедиться?

- Вы сговорились!

- С посторонней, по твоему мнению, женщиной? С женой соседа, которую я не видел девять лет? Да тебе Ангелевич подтвердит: они после этого расстались.

Собеседники замолчали, невидяще глядя в угасающий свет за окном; контуры истины проступали постепенно сквозь мрачно-изощренный слой лжи, но как далеко еще до рассвета.

- Во имя высшей справедливости, — выговорил Игорь, сжав руками голову, — невозможно поверить, что брат твой принес себя в жертву по недоразумению.

Петр не смог ответить.

- Он сказал, что ты спас ему жизнь.

- Не стоит. Так, порыв, — выговорил невнятно.

- Нет, правда?.. Петр, я тебя прошу.

Петру ярко и живо вспомнился давний эпизод и отвлек от отчаяния.

- Когда Павел еще учился в школе, вошли в моду наркотики.

- Ну да, у нас в классе некоторые. Разве и Павел?

- Да.

- Я не знал.

- А я знал и сумел отрезвить его раз и навсегда.

- Как? Он не рассказывал.

- И я не стану, это наша с ним тайна.

- Петр, это необыкновенно, — вдруг перескочил Игорь с обличающего пафоса на восторженный. — И если все это правда, то православный принцип «положить душу за други своя.»

- Ты ж намекал: Каин и Авель.

- Я на распутьи. Я в сомнении. Абсолютное зло и абсолютная любовь — категории, которые на земле в идеале невозможны.

«Идеалист! — со злой усмешкой подумал Петр Романович. — Что-то скрывает и врет.» — и сказал:

- Согласен. Вернемся от идеализма к конкретике.

- Я уговаривал Павла уехать со мной в Завидеево. Он заинтересовался, но отъезд отложил.