Андрей Добрынин - Десятиглав, Или Подвиг Беспечности

Досказать мне осталось совсем немного. После моего выхода из больницы нас закружили концерты и гастроли по разным городам. Волей-неволей приходилось бывать и на так называемых тусовках, где даровая водка зачастую призвана скрасить малую одаренность виновника торжества. В конце концов мне надоела такая суматошная жизнь, благодаря которой я проспиртовался, словно уродец из кунсткамеры, и стал страдать раздражением нервов, вызванным необходимостью выслушивать огромное количество разной никчемной болтовни. И когда мой друг попросил меня поехать к нему в деревню и помочь ему там в строительстве дома, я охотно ответил согласием.

Тот день, о котором я хочу поведать читателю, начинался как обычно — поднялись мы пораньше, чтобы поработать в часы утренней прохлады, а жаркие полуденные часы провести с книжкой в холодке. Участок моего друга располагался на самом берегу огромного озера, и накануне мы занимались в основном тем, что расчищали берег от зарослей тростника, разбирали старые полусгнившие мостки и по пояс, а то и по грудь в воде устанавливали новые, далеко вдававшиеся в озеро и удобные как для рыбалки и причаливания лодок, так и для купания. Теперь приятно было полюбоваться на дело рук своих — в ярком утреннем свете гладко оструганные доски новых мостков сияли свежей древесной желтизной, дальше теплый ветерок сдувал последние клочья тумана с литой глади огромного плеса, листва могучих вязов и осин, росших там и сям по топким местам берегов, серебрилась и тихонько клокотала под тем же ветерком. Солнце сияло в совершенно безоблачном небе, предвещая жаркий день, и блики его были повсюду: на листьях травы и деревьев, на оконных стеклах, на мелкой озерной зыби, вдруг появлявшейся кое-где на плесе, на куче песка, привезенной для строительных нужд… Вскоре и полуобнаженные тела плотников заблестели от пота. Это изобилие света и блеска заставляло меня лишь блаженно щуриться, но местный мастер дед Фатьян (от фамилии — Фатьянов), руководивший строительством, нацепил на нос темные очки, одна дужка которых была прикручена синей изолентой, после чего принялся отдавать распоряжения. Сруб уже вывели, полы и потолки настелили, и теперь плотникам предстояло установить каркас крыши. За срубом зазвенела пила — это доски стропил начали подгонять по размеру. Мне же как человеку не слишком искусному в плотницком деле было дано задание проконопатить сруб — накануне дед Фатьян показал мне, как это делается, и вручил стальную конопатку, а кучу мха давно привезли с дальних болот и долго сушили, чему благоприятствовала жаркая погода. На ночь мох от росы убирали в сарай. Работа была спокойная, не мешавшая раздумьям — выбери только тенистую сторону сруба и постукивай себе молотком по конопатке. Я любовался звездчатым узором мха, вдыхал смолистое благоухание бревен и попытался начать описывать в нехитрых стихах все происходящее, однако через некоторое время заметил, что мне мешает какой-то посторонний звук. К звукам стройки — стуку топоров и молотков, визгу пил, хрумканью рубанка я уже успел привыкнуть, и они не могли сбить меня с мысли. Вскоре я понял, что непривычные звуки доносятся с озера: то был шум моторов, переходивший то в рык, то в визг, то в какой-то жуткий надсадный вой, которые перекрещивались между собой и наслаивались друг на друга — становилось ясно, что на озере безумствуют по меньшей мере два моторных судна. Ничего общего с привычным тарахтеньем стареньких деревенских моторок теперешний шабаш не имел. Я оставил работу и вышел на берег посмотреть, что же происходит. Оказалось, что два невесть откуда взявшихся шикарных катера, словно позаимствованных из реквизита голливудских боевиков, устроили на плесе гонки и, рыча и ревя на разные лады, яростно преследовали друг друга в облаках бензинового чада. Волны от винтов катились по озеру во всех направлениях, сшибались на плесе, раскачивали тростники и подмывали крутые участки берега. Испуганные птицы стаями поднимались в воздух и с криками летели куда глаза глядят. Дед Фатьян подошел к мосткам, с отвращением посмотрел на происходящее, сплюнул в воду и вновь ушел работать. Я последовал его примеру, хотя доносившееся с плеса нестройное жужжание непрерывно донимало меня, как назойливая муха. Когда оно вдруг на какое-то время прервалось, я выглянул из-за угла сруба и увидел, что на волнах посреди озера покачивается милицейская моторка и милиционер о чем-то перекрикивается с людьми в катерах. Вот он подплыл поближе к одному из катеров, посмотрел, кажется, какой-то документ (в котором, как я предположил, вполне могли быть деньги), оттолкнулся от борта иностранной посудины, завел мотор и затарахтел восвояси. С плеса донеслись раскаты жизнерадостного смеха, оба катера снова взревели на всю катушку и принялись зигзагами носиться по взбаламученным водам. Понемногу я стал привыкать к доносившимся с озера назойливым звукам, но в какой-то момент жужжание стало нарастать, превратилось в угрожающий рев, послышался мощный всплеск… Выскочив из-за угла, я увидел, как один из плотников по прозвищу Толя Щучка стоит на мостках и, потрясая кулаками, матерится вслед катеру, стремительно уносящемуся прочь. Видимо, катер заложил вираж у самых мостков и поднятой им волной Толю, вышедшего помыть руки или просто освежиться, окатило с ног до головы. Толя за разные художества сидел в тюрьме четыре раза, так что его тело приобрело блекло-синий цвет от множества замысловатых татуировок, а его брань стала носить необычайно кровожадный и унизительный для противника характер — жаль, что люди на катере за ревом мотора не могли ее слышать. Я всегда удивлялся, как это судьи не видят того бросающегося в глаза факта, что у Толи явно не все дома и потому его ничего не стоит подбить на любую противозаконную авантюру. Впрочем, сам Толя никогда с судьями не спорил и всякий раз безропотно отправлялся в очередную ходку. Видимо, он не принадлежал к числу важных подсудимых, чье психическое состояние живо интересует судей и адвокатов. Однако к тем, кого он уважал и считал своими друзьями, Толя относился с поистине собачьей преданностью: во всем их слушался, в разговорах с другими людьми повторял их слова, сносил от них довольно обидные шуточки… Боялся Толя лишь одного: как бы друзья не решили, что Щучка подвел, облажался, поэтому он и старался, имея дело с нами, воздерживаться от своих заскоков. Имелось у Толи, правда, неприятное свойство: порой ему казалось, будто его друзей обижают, и тогда его приходилось удерживать всеми силами, поскольку он был готов без разговоров перегрызть обидчику глотку. На самом же деле его жертвы чаще всего не имели в виду ничего дурного. Ну а плотником Толя был от Бога, тем более что и в колониях всякий раз работал именно по этой части.