Дмитрий Красько - Волк-одиночка

В общем, ребята рухнули на землю, запутавшись друг в друге — ноги Васька в руках пигментированного, и наоборот. Гуманоид отчаянно заматерился, ткнувшись носом в жесткий и огромный Васькин каблук, замотылял руками, причем в правой неожиданно сверкнул — в свете фар «Шевроле» — пистолет. Не бог весть что, — судя по форме, пистолет Макарова, — но все равно смертельно.

А у меня, если разобраться, выбора особого уже и не было. Игра могла идти только на выигрыш. И я выстрелил. Даже дважды.

Непоседа Васек слегка испортил картину, не вовремя вскочив на ноги и поймав животом обе пули. Впрочем, подгадил он не только мне, но и своему напарнику — тот тоже оказался не пальцем деланный, тоже дважды успел нажать на курок, даром, что в пятнышках. Попал, разумеется, в Васька.

Амбал проблеял что-то жалобное, упал боком на землю и, судя по всему, помер. Пятнистый, наверное, постарался. Мои две пули в брюхо — это, конечно, насмерть, но постепенно. А тут — не отходя от кассы. Гадом буду — гуманоид удружил.

Гибель спутника его не удовлетворила — после того, как тело Васька перестало загораживать сектор обстрела, он бабахнул еще пару раз. Но я, хитрый, как палец в непотребном месте, уже выпал из машины, так что пули прошли где-то гораздо выше моей головы. Жалко только, что крыть мне было нечем — жухлая осенняя трава да туловище убиенного Василия надежно скрывали покрытого пятнышками очкарика, в руках у которого был пистолет, а в голове — желание переиграть меня в этой партии.

Впрочем, кроме этого, у него тоже ничего не было. Мертвый Васек играл за обе команды, не давая прицелиться и ему. Оставалось одно — лежать и ждать. Война нервов. Кто кого перележит. Земля, конечно, была сырая и холодная, лежать на ней было неудобственно, в голову лезли мысли о простатите и прочие медицинские глупости, но у меня все равно имелось кой-какое преимущество. Истомленное долгими и тяжкими военными трудами, мое искалеченное, помятое и поцарапанное туловище приняло лежачее положение, как высшую благодать — оно получило шаровую возможность слегка отдохнуть, и собиралось этим вовсю попользоваться. Меня беспокоило лишь то, что, расслабившись, я могу среагировать на взрыв эмоций пятнистого на пару-тройку мгновений позже, чем нужно. Но, по зрелом размышлении, решил, что успею. Все-таки между мной и моим визави было никак не меньше пяти метров, к тому же он не знал моего точного местоположения, что само по себе давало мне фору во времени.

Но гуманоид — черт его знает, почему — вдруг решил, что он самый хитрый. И начал медленно ползти вправо. Глупее придумать было трудно. Он полз аккурат к тому участку, который был освещен лучами автомобильных фар. Я, лежа в относительной тени, спокойно наблюдал, как над гордой Васьковой грудью сначала вдруг заколыхалась трава, затем — уже из-за мертвой головы амбала — появился полукруг вражьего затылка, а за ним медленно — все остальное.

Стрелять я не торопился. Убивать хуцпана с квадратными окулярами на носу в мои планы не входило. Я хотел ранить его в руку или в ногу. На худой конец — в задницу. Дождаться момента — и ранить. Время у меня было — он все равно первым не сможет начать стрельбу, потому что со свету вряд ли увидит меня, лежащего в тени.

С другой стороны, хотелось узнать, куда он ползет. Должна же быть какая-то причина его похода нетрадиционным методом в места, богатые светом, а потому особо опасные. В то, что он с перепугу свихнулся, я не верил. Причина у него — чтоб мне жить на одну зарплату — должна быть веская. Ибо в том, что он не дурак, хоть и выглядит по-дурацки, я убедился еще во время нашей первой встречи в больничной палате.

И я оказался прав. У него была причина. Хотя, на мой взгляд — все равно глупая. Свой маневр он придумал не иначе, как от отчаяния и растерянности. Но воплотить задумку в жизнь шансы имел. Потому что, помимо всего прочего, оказался неплохим психологом. Он, наверное, на то и рассчитывал, что я не буду стрелять ему в голову, дожидаясь более удобного момента. И под этой вывеской пополз. А, доползши, поднял руку и выстрелил. Но не в меня, — меня он, ослепленный, вряд ли видел — а в фару. И попал. Свету вдруг стало вдвое меньше, и меня это здорово возмутило. Расстреляй он вторую фару, и я окажусь в весьма затруднительном положении — тягаться с пятнистым в почти полной темноте мне, больному, было бы затруднительно.

А потому я резко выкинул вперед руку и, поймав задницу хитрого очкарика на мушку, выстрелил. Попал. Но не в задницу. Похоже, прострелил ему почку. Во всяком случае, светлая ткань куртки стала быстро темнеть, а самого гуманоида опрокинуло на бок. Но я не хотел в почку, честно. Так получилось. Стрелок-то из меня аховый, хоть он и не знал об этом. За что и поплатился. Зато не успел расстрелять вторую фару.

Поднявшись на четвереньки, я быстро пополз к нему. Идти во весь рост с гордо поднятой головой мне отсоветовал инстинкт самосохранения, который нашептал, что у пятнистого может еще и порох в пороховницах остаться, и дурь из башки не выветриться. Я счел это разумным, а потому воспользовался четвереньками.

Пятнистый лежал на спине и блестел в небо квадратными окулярами своих дурацких очков. Впрочем, особо разблестеться ему не удавалось — мешал туман.

— Приветик! — сказал я, оказавшись рядом.

Гуманоид угрюмо молчал. Настроение у него было ни к черту. Пистолет валялся на земле рядом с раскрытой ладонью, и хвататься за него очкарик не собирался. Войну для себя, видимо, считал законченной. Но на лице не было ни боли, ни страдания — сплошная отрешенность. Понять его было не сложно: простреленная почка — штука, к философствованию весьма располагающая. От нее, при удачном стечении обстоятельств, и помереть можно. А поскольку обстоятельства складывались аккурат удачно, то гуманоид собрался помирать. В самом деле — ночь, глухой лес, до ближайшей больницы черт знает сколько километров, а рядом сидит абсолютно бессердечный товарищ, то есть я, который даже в мыслях не держит оказать раненному первую медицинскую помощь. Какая, нахрен, может быть жизнь в таких условиях?! И мысленно он уже вознесся над нею.

Но, главное, он совсем, ну вот ни капельки, не собирался разговаривать со мной. На мое приветствие даже ухом не повел. Жутко невежливый молодой человек. Я внимательно осмотрел его. Может быть, даже пожалел бы, уж больно героический у него был вид. Но, вспомнив, что это именно он размозжил голову Четырехглазого, раздумал жалеть. Когда-то — не так, между прочим, давно — этот парень, не поморщившись душой, отправил на тот свет моего друга. Почему, спрашивается, я должен страдать, глядя, как он умирает? Помимо всего прочего, я и вышел-то на тропу войны, чтобы отомстить. И добился своего. Причем, в честной борьбе. Он тоже в меня стрелял, и не моя вина, что я остался невредим. Ему повезло меньше и — горе побежденным.