Дмитрий Красько - Сопроводитель

Но все-таки никакой лев, как оказалось, амбалу Пупсику в подметки не годился. Этот был сделан крепче целого прайда львов. Мой удар ошеломил его не больше, чем на минуту. По истечении которой он поднялся и сжал кулаки. При виде которых по моей коже — от макушки до пяток — проскакал табун диких мурашек. Потому что каждый кулак был двухлитрового диаметра, и попади такой в меня — и пришлось бы долго жаловаться на превратности судьбы. Если бы, конечно, он попал только один раз.

Но мои шансы по сравнению с теми, что были пять минут назад, все равно сильно выросли. За ту минуту, что Пупсик приходил в себя, я успел плотно встать на ноги на выложенном кафелем полу ванной. Кроссовки, что были на мне, здесь не скользили. Я мог действовать, и не стал просто так смотреть, как он ревет и сжимает ладони. Я схватил пригоршню грязного белья и бросил в него. Потом увлекся и стал бросать уже двумя руками.

Грязного белья у меня была целая коллекция. Носки с трудовым термоядерным запахом, многочисленные брюки, рубахи, футболки, плюс простыни, наволочки, пододеяльники… В общем, много всякого добра. И если от первых порций Пупсику, хоть и с трудом, удавалось отбиваться, то с того момента, как белье завалило его по колено, у него возникли определенные трудности — пошло постельное.

В конце концов очередной брошенный мной пододеяльник очень удачно наделся на амбала, — пока тот разбирался с прилетевшей секундами раньше наволочкой, — и я, бросив для острастки еще пару охапок, решил, что пришла пора потратить пару мгновений на осмотр места битвы. И, пока Пупсик, ревел, как осел-производитель, у которого внезапно вырезали все производственные мощности, обвел глазами ванную.

Срач, конечно, сумасшедший. Чьи-то ноги, руки. Куча разбросанной стирки. Единственным положительным предметом во всем этом бардаке была рукоятка револьвера, торчавшая из-под недельной давности трусов.

Мысленно потирая руки и предвкушая, как поведу беседу с ними, оглушенными случившейся неприятностью и безоружными, сам имея при этом на руках такого вот монстра с патронами «Магнум», способными даже трактор «Беларусь» сделать инвалидом, я нагнулся и подобрал пушку.

Но беседа не состоялась. Помешали два момента. Во-первых, нагибаясь, я увидел, как из кучи грязных тряпок выбирается неверно трясущаяся рука. Хохма была в том, что рука сжимала «Браунинг». А во-вторых, Пупсик, потерявший к этому моменту всяческое терпение, поступил с моим пододеяльником примерно так же, как Александр Македонский — с гордиевым узлом: он разорвал его. И я понял, что под этой тряпицей мне уже не спать.

Это было, впрочем, не единственное, что я понял. Одновременно у меня возникло непреодолимое желание сделать ноги. А то ведь пистолет и Пупсик на меня одного — это, знаете ли, многовато. Либо тот, либо другой до цели доберутся. И это будут последние воспоминания в моей жизни.

Поэтому я, изо всех сил отпихнув плечом еще не успевшего окончательно избавиться от спеленавшей его тряпки Пупсика, проскочил мимо и бросился к двери. Та оказалась незаперта, и я, вылетев на лестничную площадку, помчался вниз, вовсю нахваливая мумифицированного за то, что он оставил в моем кармане ключ от машины.

Вот ведь, да, как получилось?! Нет, ну вы скажите — ведь я же вас таки спрашиваю! Просто — судьба, у меня других слов для определения этой ситуации в лексиконе нету. Если уж не суждено мне отправиться в последнее великое плавание из собственной ванны, то я и не отправился. Сразу нашлось множество веских оснований для этого: то Игорька жажда наживы обуяла, то Пупсик ни с того, ни с сего в пододеяльнике запутался, то мумифицированный по лицу дружественно настроенной головой получил. А на самом деле, наверное, причина была совершенно в другом и всего одна: в моей книге жизни на этой самой странице в концовке было написано что-то иное. Интересно было бы почитать. Ну, да ладно, потом как-нибудь.

Я, не желая этого, нарушал правила дорожного движения через одно — нервы подводили. Как ни старался держать нормальную скорость, она почему-то постоянно и без спросу залезала выше положенного предела. Приходилось издеваться над собой и едва не через физическую боль приподнимать ногу, давящую на педаль газа. Трудно, а надо. Пару раз я проскочил перекрестки не на тот свет, и за моей спиной воздух густо заполнился матом водителей, под носом у которых я умудрился проскочить. Разок даже вырулил на дорогу с односторонним движением и прокатился по ней сотню метров, разглядывая удивленные лица идущих встречным курсом водил. Простите, коллеги. Говорю же — нервы.

Слава Богу, менты то ли ничего не замечали, то ли взяли на сегодня выходной — я их, во всяком случае, не видел, а они меня не останавливали. Может, и пытались, ну да говорю же — не видел. А поскольку следом еще никто не гнался с включенной мигалкой над головой, я решил, что все-таки мои шалости остались незамеченными.

Промчавшись в полупараноидальном виде без малого через треть города, я решил, что хватит, пора брать себя в руки. Троица, от которой бежал, если исходить из того, что я наблюдал в зеркале заднего обзора, за мной тоже не гналась, а потому ничто не мешало остановиться у обочины и спокойно обдумать дальнейшие действия.

Чем я и занялся. Трясущимися руками вынул из кармана сигарету, прикурил и первой же затяжкой едва не уничтожил ее полностью. Огромную дозу дыма пришлось выпускать ртом, носом и прочими отверстиями, которыми когда-то давно, по случаю, обзавелась голова. Я пригорюнился. Дело — швах, меня лишили последнего прибежища. Потому что любому, даже по пояс деревянному, ясно, что с этого момента у дверей моей квартиры будет сидеть засада. И, если я появлюсь там, второго шанса выбраться мне постараются не дать.

Более того, поскольку я стал на порядок опаснее, чем был до возвращения домой, то за мной начнут активно охотиться и в городе. Игорек с его зубами-клавишами создал себе массу проблем, расхваставшись. Впрочем, кто мог знать, что все обернется именно так? Когда я сидел в ванне, придавленный их суровыми взглядами, после тяжелой, но непродолжительной болезни скончалась даже надежда. А она, известное дело, последней умирает.

С той же информацией, которой одарил меня крепыш, я стал личностью без будущего. И кто их, спрашивается, просил? Я бы приехал домой, спокойно забрал из ящика свои три куска и постарался забыть об этих сутках, Леониде Сергеевиче и прочих безобразиях, свидетелем и участником которых стал. Им даже не нужно было меня убивать — я и так не стал бы трепать об этом языком направо и налево. Все равно не поверят. А лишать меня жизни только ради того, чтобы сохранить доверие Пипуса — это звучало и вовсе как-то наивно. Хотя… Может, крепыш в пипусах понимает больше меня?