Андрей Воронин - Беспокойный

Принимая во внимание личности атакующих, шутку пора было закруглять, пока не стало поздно. Подольский покинул пулеметное гнездо, толкнул железную дверь и, перешагнув через лежащий на пороге труп, поднял руки в интернациональном жесте, испокон веков означающем полную и безоговорочную капитуляцию. Потом, спохватившись, что этого может оказаться недостаточно, мотнул головой, сбросив опостылевший шлем, и, давясь остатками слезогонки, прокричал:

– Что вы тут застряли, отцы-командиры? Ну ни черта без меня не можете… Айда, я знаю, как отсюда выйти.

Полковник Маковский завозился на полу и попытался подтянуть под себя руки. Левая не слушалась; ее не то чтобы не было совсем, но она ощущалась как некий тяжелый посторонний предмет, привязанный к плечу. Убедившись, что толку от нее нет и не предвидится, полковник с трудом перевернулся на спину и, оттолкнувшись от пола правой рукой, с горем пополам принял сидячее положение. Пол был густо залит чем-то холодным, липким и скользким одновременно. Посмотрев на ладонь, Маковский убедился, что это кровь, и брезгливо вытер руку о штанину.

В кабинете никого не было, если не считать полковника Черных, присутствие которого, судя по его виду, уже не стоило принимать во внимание. Доктор Смерть (Маковский сам придумал это не блещущее новизной и оригинальностью, но зато меткое прозвище и сам же пустил его гулять по объекту) сидел на полу, привалившись лопатками к стене, скособочившись, и смотрел в пространство единственным уцелевшим глазом. Его головной мозг по большей части располагался на стене примерно метром выше своего прежнего вместилища и пребывал в таком состоянии, что даже самый знающий специалист в данной области уже не смог бы изучить его строение.

– За что боролся, на то и напоролся, – сказал своему коллеге полковник Маковский.

Коллега промолчал. Он промолчал бы, даже если бы имел, что возразить, но возразить ему было нечего: сколько бы ошибок ни допустил Маковский, ЭТУ беду доктор Смерть накликал сам. В полуметре от его ноги на паркете поблескивал серебристым никелем «парабеллум» покойного бригаденфюрера. Кое-как дотянувшись, Маковский завладел им, а затем, опершись рукой с зажатым в ней пистолетом о край стола, с огромным трудом поднялся на ноги. В глазах потемнело, мир косо поплыл куда-то в сторону и вниз; Маковский пошатнулся, с трудом удержавшись на ногах, и стоял, согнувшись в поясе и держась за край стола, пока не миновал приступ вызванного большой кровопотерей головокружения.

Стоявший у занавешенного портьерой дверного проема мягкий кожаный диванчик на кокетливо изогнутых ножках манил его, обещая покой и забвение. Полковник чуть было не поддался на его уговоры, но вовремя вспомнил о генерале Шебаршине, «Треске» и десятом ангаре. Система безопасности трещала по швам, расползалась, как гнилая материя; под угрозой было само существование объекта, а значит, статья российской конституции, узаконивающая право граждан на отдых, была написана не для полковника Маковского.

В дверях он все-таки потерял равновесие, схватился за портьеру и упал на колени, с шумом увлекая ее за собой. На полу в приемной, уставившись изумленным взглядом на потолочный плафон, лежал старший прапорщик Палей. Судя по положению головы, тут имел место перелом шейных позвонков.

– Ай да референт, – пробормотал Маковский. – Вот тебе и очкарик…

Он встал, перешагнул через своего верного пса и направился к двери, которая впервые за много лет стояла открытой настежь.

В темном шестом ангаре было тихо. Стрельба прекратилась, лишь вдалеке, там, где за прочной стальной решеткой горели бессонные лампы и клубился сероватый дым, неразборчиво звучали людские голоса. Сирены тоже не молчали, но их заунывные вопли давно стали такими привычными, что почти не воспринимались слухом, как человек в обычной обстановке не воспринимает свое сердцебиение или шум собственного дыхания.

Держа в опущенной руке «парабеллум», полковник Маковский побрел на свет. Чем ближе он подходил, тем сильнее ощущались запахи пороховой гари и жженого тротила, сквозь которые пробивалась едкая вонь слезоточивого газа. Кроме того, в воздухе уже начал чувствоваться привкус выхлопных газов: при переходе на автономный режим энергопитания большинство вспомогательных систем и механизмов начинало работать вполсилы, а то и вовсе отключалось; вентиляция в этих случаях переходила в режим периодического проветривания, и сейчас она, судя по всему, не работала.

Полковник невольно подумал, каково сейчас дизелистам. Если даже здесь, вдали от генераторного отсека, чувствуется запах не до конца сгоревшей солярки, то там, в самом пекле, атмосфера, наверное, мало чем отличается от той, которой дышали жертвы знаменитых немецких душегубок…

Поймав себя на очередной параллели с давно канувшими в Лету временами, он решил, что в этом нет ничего удивительного: в конце концов, о воинственных тевтонах тут напоминало все – от ровной, дощечка к дощечке, опалубки стен до пистолета, который он в данный момент сжимал в руке. Что это – случайность? А может быть, судьба?

Он добрел до решетки и, опершись об нее здоровой рукой, кашляя и чихая от остатков газа, выглянул наружу. Повсюду валялись тела в черных комбинезонах; их было много, и Маковский, сопоставив их количество с тем фактом, что стрельба прекратилась, пришел к выводу, что охрана уничтожена практически целиком. А те, кто выжил, наверное, попрятались по углам и молятся Богу, чтобы пронес мимо них горькую чашу…

Он увидел решетку, закрывавшую вход в десятый ангар, и понял, что сегодня упомянутая чаша не минует никого. В правом нижнем углу решетки зияла брешь, и, поскольку именно там, в десятом ангаре, располагался склад немецких торпед и морских мин, в происхождении и назначении этой бреши можно было не сомневаться. Откуда Казаков узнал о существовании и расположении склада, оставалось только гадать; уже только ради того, чтобы получить ответ на этот вопрос, стоило попытаться выжить. Маковский тряхнул здоровой рукой толстый стальной прут и горько усмехнулся: эта решетка могла выдержать прямой таран тяжелым грузовиком, а взрывчатки у него, в отличие от Казакова, не было.

Вытянув шею, он посмотрел налево, откуда все еще слышались людские голоса, и увидел живых. Двое были одеты в пятнистый полевой камуфляж без знаков различия, третий, долговязый, почти двухметрового роста, щеголял в коротковатом для него обмундировании охранника «Лагуны». Весь личный состав, от доктора Смерть до последнего санитара, Маковский знал в лицо и поименно. Долговязый в черной униформе был ему решительно незнаком, зато двоих в камуфляже он знал: одного – лично, а о другом слышал от проштрафившегося вербовщика, в наказание отданного на растерзание полковнику Черных.