Юрий Комарницкий - Возвращение на Подолье

— Хата тридцать пять, общак!

— Ништяк, пацаны, Храма у вас не сидит?

— Не-е-е, такого нет!

— Братаны, у вас, случайно, не обиженка?

— Ты чё, сука, буровишь, сматри, ответишь!

— Чего тут атвечать! Вон среди вас Харасан, мент поганый и живой. Харасан, сука, мент из комендатуры!

Старый зэк, казах, из переднего ряда, в до блеска начищенных сапогах, прыгнул на Харасанова, пытаясь ударить ногой в живот. Коротким взмахом правой Константин по рукоятку вонзил в сапог отточенную заточку. Казах заорал. В следующее мгновение Харасанов схватил лавку, стоящую у стены, разбил ее о цементный пол и деревянным бруском оглушил двоих, что стремительно неслись, размахивая заточками.

Началась неразбериха. Озверелая толпа смешалась. В каком-то исступлении заключенные кололи друг друг. Через минуту в подземелье стоял сплошной вой.

И все же среди перекошенных, однообразных лиц он распознал лицо конкретного убийцы. Словно стервятник тот кружил возле него, перепрыгивал через лавки, выбирал мгновение, чтобы ударить. В его руке было не короткое перышко супинатора, а сверкающий, длинный трехгранник, который мог быть только подарком “хозяина”.

Удары сыпались отовсюду. В момент, когда кто-то невидимый прыгнул ему на спину, трехгранник вонзился в плечо. Не обращая внимания на боль, Константин перехватил руку, сжимающую заточку, у запястья. Указательным и большим пальцами левой он впился тюремному киллеру в кадык и рванул! В зажатых пальцах оказался клок окровавленного мяса. Многие годы тренировок не подвели. Киллер бился в конвульсиях. В подземелье продолжалось побоище. На полу уже валялись несколько трупов. Зажимая рану шарфом, Константин увидел как открылась железная дверь и камера стала заполняться вооруженными солдатами. Приписав случившееся бунту, администрация вызвала солдат из охраны. Началось жестокое избиение заключенных.

Казалось, от острой боли нет спасения. Два солдата склонились над ним и, не обращая внимания на ранение, колотили дубинами по голове. Затем окровавленному Харасанову одели наручники и выволокли из камеры.

Сознание возвратилось. Вейсгейм открыл глаза. Все те же испещренные матерщиной стены, тусклый свет, цементный пол. Нар в камере не было. Он лежал на блестящем, отшлифованном неизвестными мучениками, бетоне.

Тошнило. Болела голова. Там, за стеной и железной дверью, раздавались истерические крики истязаемого человека.

— За что… у-у-у-у-у, за что!? Дайте адвоката!

Валерий все вспомнил. Страха не было. В груди опять зажглась граничащая с безумием ненависть.

Он вскочил на ноги. Перед глазами пошли радужные круги. Кое-как опираясь на стену, прежде чем упасть, он успел ударить ногой в железную дверь.

— Открывай, суки, за что держите?!

— Очухался? Можешь себя поздравить. За оказанное сопротивление милиции при исполнении служебных обязанностей три года у тебя уже есть. Вот санкция на арест.

Он поднялся на колени и плюнул в склоненное лицо Лежнева.

Удар ногой в лицо отбросил его к стене. На этот раз сознание не ушло, но рот заполнила каша поломанных зубов вперемешку с кровью.

— Чего ты, щенок, добиваешься? Думаешь, это тебе в общаге перед друзьями вые…….? Мы у тебя здоровье заберем и скажем, что так было. Правда, Векслер?

— Точно, Сашок, зачем ему, такому быку, жить на свете? Хорошим людям не хочет помочь.

Векслер, несколько с опаской, склонился над Вейсгеймом.

— Будешь сознаваться?

— Это вы-то хорошие люди?

Он сел, упираясь спиной о стену.

— Откуда вы вообще взялись, гады поганые, кто вас наплодил!?

— Смотри на него, Сашок, у него, оказывается, философский склад ума. Прими это к сведению. Философов нужно бить по печени и почкам. Говорят, они очень любят жаловаться.

Лежнев тут же ударил Валерия носком ботинка в бок.

— Ох!

— Ну, ладно, до вечера хватит. А ночью мы тебя и вые…, и высушим. Если не подпишешь, — будешь доживать свои дни вместе с педерастами.

— Хи-хи- го-го-го — поддержал Лежнева Векслер. — Это ты правильно сказал. Ему там самое место.

Еду и питье ему не давали. До вечера он пробыл в глубоком оцепенении. Поздно ночью они опять заявились к нему.

— Ну, что, орел, надумал сознаваться?

Ответ был неожиданным.

— Давайте ручку, бумагу — подпишу.

— Вот это уже другое дело. Зачем было ломаться? Ты, думаешь, мы звери, ничего не понимаем? Нет, Валерчик, мы тоже люди. Но, пойми, с нас спрашивают, и мы тоже спрашиваем. Что такое три года? Ха-ха! Три года можна простоять на одной ноге. Разве это срок?

Не читая, Валерий Вейсгейм подписал сфабрикованное признание в кражах. Его упрямство было сломлено.

В том, что они ему повредили внутренности, Валерий Вейсгейм не сомневался. Приступы кашля сопровождались обильным кровохарканьем. Безучастный ко всему он лежал на нарах и вспоминал своего брата, умершего год тому назад от рака крови. Несмотря на то, что они с отцом находили желающих за деньги сдавать пункцию, брат умер. Теперь очередь за ним. “Откуда такая закономерность. Почему род исчезает с лица земли?”

Отца он не любил. Грубый и жестокий, тот террорезировал семью и только перед лицом смерти, забирающей близких, вспоминал о Боге. Вряд ли он до конца понимал, что именно за его грехи, в первую очередь, страдают его дети.

О матери Валерий старался не думать. Мечтательная, терпеливая киргизка, она, в его понимании, была кротким ангелом, который по необъяснимым причинам шел рука об руку с человеком, вмещающим в себе больше дьявола чем Бога.

Он понимал, что умирает. Умирает дико и бесталанно, как вот уже многие годы умирают оступившиеся молодые люди в его стране.

Прежде чем забросить его в эту больничную камеру-палату, они сводили его на суд. Непонятной национальности вертлявый прокурор, коверкая текст обвинительного заключения, в завершении речи несколько раз повторил: “Ана систематически варавала. Я настаиваю на пять лет строгий режим.”

Защитником на этом, так называемом процессе, была молоденькая казашка — стажер, которая, в свою очередь, ограничилась фразой, прозвучавшей словно выстрел в небесную бездну: “Ана савсем больной. Мы просим снисхождения.”

Суд удовлетворил требования прокурора, подписав тем самым Вейсгейму смертный приговор. Его увезли в тюрьму, где, по величайшей милости, он был помещен в тюремную больницу.

На железной койке рядом с Харасановым лежал молодой парень и периодически сплевывал на полотенце сгустки крови. Его лицо было сплошным синяком. Сквозь побитые губы с трудом прорывалось тяжелое, хриплое дыхание. Определить происхождение побоев для Константина, длительное время работавшего в милиции, не составляло труда.