Андрей Воронин - Ночной дозор

Это единственное свидетельство, единственный документ, причем, настоящий".

Она была профессиональным фотографом, поэтому понимала ценность двух непроявленных пленок, лежащих в ее сумке.

"Нет уж, — решила Катя, — никаких бандитов. Всю жизнь я работала честно, насколько может быть честен журналист. Единственный законный путь — это продать фотографии в газету, в журнал. Там тоже неплохо заплатят, но у нас Россия, не Запад, и прикрывать меня потом никто не станет. Убьют, не моргнув глазом. Я же видела, как это легко делается: одна минута и — куча трупов.

Придется действовать через Лильку, поскольку у меня, кроме нее, надежных знакомых в городе нет. В Москве — пожалуйста. А время работает не в мою пользу. Чем дальше от убийства, тем меньше стоят снимки. Хотя, — задумалась Катя, — возможно, все произойдет иначе. Как «жареный» газетный материал они падают в цене, а вот как вещественное доказательство они только ценнее становятся. Вещественное доказательство… Доказательством они являются лишь для милиции и бандитов. Милиция за них никогда и копейки не заплатит, они еще беднее меня.

А бандиты… Нет, о них лучше не думать. Да и найти их проблематично. Не дашь же объявление в газету, мол. продаются тридцать фотографий восемь на двенадцать, на которых запечатлен момент убийства господина Малютина на набережной Невы такого-то числа в такое-то время? Лучше уж сразу положить голову на железнодорожные рельсы. Поезд, может, еще и остановится, а вот бандиты — никогда".

Вылезать из теплой ванны, где было так уютно и приятно, не хотелось. Но вода постепенно остывала, а колонку Катя уже погасила. Так что ей пришлось выбраться, чтобы не замерзнуть окончательно.

В холодильнике у Лили оказалось много спиртного, все бутылки начатые. «Небось, с мужиками пила, каждый со своей бутылкой приходил!» — подумала Катя, поскольку все напитки были крепкие. Завладев бутылкой коньяка, она уселась в старинное кресло, налила холодный коньяк в бокал и бросила туда полузасохшую дольку лимона. "Какого черта она коньяк в холодильнике хранит? Его же теплым пьют. Какого черта режет на дольки весь лимон сразу?

Потому что ленивая, она всегда такой была, такой, наверное, и умрет. А вот какой умру я?"

Электронные часы в углу комнаты коротко пробибикали. Машинально Катя обернулась и, увидев два нуля справа, сообразила: «Шестнадцать ноль-ноль. Новости. Теперь уж точно передадут».

Торопясь, она чуть было не нажала кнопку на телевизоре, но вовремя спохватилась: «Западет, не вытащишь!»

Воткнула шнур в розетку и тут же, пока еще не возникло на экране изображение, услышала трагически-сдавленный голос диктора. Но с появлением изображения, голос диктора сделался задорно-восхищенным;

«Это же надо, среди белого дня, в центре города; на глазах у десятков людей совершено убийство! В нашем городе никогда раньше не убивали чиновников столь высокого ранга и так безжалостно…»

Катя сжала в руке бокал с коньяком. Напиток холодил ей пальцы. На экране телевизора появилась фотография Малютина в черной рамке. Через несколько скорбных секунд молчания фотография растворилась в новом изображении. Показывали кадры, отснятые оператором поверх голов оцепления. Как поняла Катя, оператор забрался на парапет и через головы омоновцев, вооруженных автоматами, снял место происшествия. Она по собственному опыту знала, как тяжело подбираться к местам происшествий: наверняка оператора подвезли на лодке со стороны реки.

Съемки оказались недолгими, объектив закрыла рука в перчатке. «Хорошо еще, что в реку не столкнули вместе с камерой», — усмехнулась Катерина.

На экране появилась другая картинка, после которой Ершова всерьез зауважала настырного оператора. Теперь съемки велись уже из надежного места, откуда омоновцы не могли бы его удалить. Он снимал с третьего этажа жилого дома, договорившись с хозяином квартиры, окна которой выходили на набережную. Отсюда вид был поинтереснее, оператор внаглую снимал злящегося лейтенанта, который даже пару раз позволил себе погрозить телевизионщику кулаком.

Если милиционеры особенно не прятались от объектива камеры, то люди в штатском, все как один с мобильными телефонами в руках, старались стоять к ней спиной, прятались за колоннами. Омоновцы все поголовно ходили в масках.

«Да, если надеть на голову черную шапочку с прорезями для глаз человеку в костюме, при галстуке, выглядеть он будет полным идиотом, героем фильма ужасов. А вот почему-то камуфляж с маской сочетается идеально».

И тут камера скользнула по набережной, по головам толпы зевак, и выхватила летнее кафе. Наверняка оператора привлекли иссеченные выстрелами зонтики. Выглядели они, конечно, живописно — яркие, полосатые, с рваными дырками от пуль.

Бокал, уже поднесенный к губам, замер. Катя увидела двух людей в штатском, которые беседовали с сегодняшним надоедливым толстяком. То, что это он, она не сомневалась ни секунды, дурацкий чуб, прикрывавший лысину, висел вдоль уха. Рядом стоял и бармен, он что-то пытался объяснить жестами мужчине в сером костюме. Так же оживленно он размахивал руками, когда пытался втолковать англоязычной Кате, что в здании размещается правительственное учреждение.

Затем он всего четырьмя жестами изобразил женщину: длинные волосы, высокая грудь, темные очки и фотоаппарат.

То, что бармен описывает именно ее. Катя поняла сразу, хотя картинка продержалась всего пять секунд, и в самый последний момент Ершова успела увидеть собственный журнал, который криво лежал на барной стойке. «Все-таки забыла!» — подумала она, и сердце ее похолодело.

В кадре появился журналист с микрофоном в руке, стоявший на фоне плотно сомкнутых спин зевак, над которыми возвышались головы омоновцев. Из прорезей черных масок зло поблескивали глаза.

«…На раскрытие этого преступления брошены лучшие оперативные силы. Надеемся, что преступление удастся раскрыть по горячим следам. В городе объявлена операция „Перехват“…»

Напоследок на экране появились крупным планом три окровавленных трупа, а ведущий радостно сообщил: «Специально для нашего канала из северной столицы…» Это прозвучало так, будто это он и застрелил всех троих с единственной целью — порадовать телезрителей.

Кате стало не по себе. Она залпом выпила коньяк, так и не успевший согреться в ее ладонях, и зло вырвала вилку из розетки.

— Вляпалась! — шептал она, — Точно, вляпалась в историю!

«И журнал забыла, и с фотоаппаратом засветилась. И хорошо, если меня будет искать только милиция, ведь вполне может оказаться, что в кафе сидел подсаженный бандитами человек, который отслеживал ситуацию. Уж такой-то человечек наверняка заприметил меня, когда я, как дура, ползала на коленях с фотоаппаратом в руках. А может, этот человечек — тот самый толстяк, который приставал ко мне с разговорами? Нет, на бандита он мало похож — не тянет. И глаза у него пугливые, я его интересовала лишь как женщина».