Фредерик Дар - Улица Жмуров

– Хорошо.

Я выхожу и начинаю продираться сквозь густую толпу... Все эти лопухи смотрят на меня, как будто я иранский шах.

– Вам чего, делать не хрена? – спрашиваю я их. Мне отвечает протестующий шепот.

– Мы имеет право знать! – отвечает мне матрона, усатая, как ушастый тюлень. – В конце концов, это наш дом. Еще немного, и она добавит: «И наш мертвец!» Странная смерть... Убийство с помощью кастрюльки молока!

Официально – естественная смерть... Точно так же, как в случае с Бальменом. В этой истории все слишком естественно. Это ненормально!

В моей черепушке сидит чертенок, не больше волоса в носу, который нашептывает мне странные вещи.

«Почему ты видишь во всем тайну? – говорит мне чертенок. – Почему эти двое людей не могли умереть естественной смертью? Нет, серьезно, Сан-Антонио, ты что, не веришь в совпадения?»

Я ему ничего не отвечаю и продолжаю спускаться по ступенькам.

«Да, – продолжает чертенок, – как хороший полицейский, каковым ты являешься, ты сейчас опять пойдешь к консьержке! Ты работаешь по старинке, комиссар. Я же тебя насквозь вижу...»

У консьержки собралась целая толпа, которая комментирует инцидент. Из-за внутреннего чертенка я прохожу мимо ее комнатки с гордым видом...

"Да ладно, чего ты! – смеется чертенок. – Я же просто немного подразнил тебя. Конечно, надо повидаться с консьержкой, может, она знает Изабель... А Изабель может знать что-то, что подтвердит твои сомнения. Ты ведь этого ждешь, верно?

Все люди связаны между собой... Они держат друг друга: кто за руку, кто за другое место! Ты же это знаешь, бесстыдник, так что..."

Я стукаю себя по лбу.

– Заткнись! – ворчу я.

Чертик сразу затыкается.

Тогда я разворачиваюсь и без стука вхожу к консьержке. Понятно, почему она не на пятом и не пытается чего-нибудь увидеть: у нее парализованы ноги, и хозяйством, должно быть, занимается ее старик.

А она сидит в своей норе, как мокрица. Она тощая и бледная, словно кусок сахара. Из-за очков с затемненными стеклами ее глаза кажутся еще более ввалившимися.

А какой вокруг нее стоит гам! Как в зоопарке перед клеткой попугаев всех пород.

Четыре или пять кумушек чешут языками в полном режиме.

Мое появление вызывает тишину.

– Привет компании, – говорю я. Я пристально смотрю на них, давая понять, что пора отчаливать, и спокойно сообщаю:

– Полиция.

По рядам присутствующих пробегает дрожь, словно ветерок пробежал по полю спелой пшеницы!

Как видите, я верен старинной французской поэтичности. Придется мне разбить лиру!

– У Жана Парьо была подружка, – говорю я. – Брюнетка, отзывающаяся на нежное имя Изабель... Кто мне может сказать, где она обретается?

– Я не знаю, где она живет, – заявляет консьержка, – но они часто обедают в ресторане «Сен-Марку» напротив, и вы, возможно, получите какие-нибудь сведения там.

– О Парьо вам сказать нечего? Она пожимает плечами.

– Я даже не знаю.

– Вчера вечером девушка приходила?

– Они вернулись вместе.

– В котором часу?

– Около половины десятого.

– Значит, они поужинали?

– Этого я не знаю.

– Во сколько она ушла?

– Где-то через час...

– Вы ее видели?

– Да.

– Как она выглядела?

– Как обычно.

– Возбужденная?

– Нет, не думаю... Она помахала мне рукой, когда проходила мимо: мой муж подвинул кресло к двери. Чертенок снова подает голос: «Ну что, продвинулся?» И ржет...

– Ладно, – говорю, – спасибо. Если девушка придет сегодня или позже, передайте ей, чтобы она связалась с полицией.

Одна из кумушек проглатывает слюну и спрашивает:

– Вы думаете, это не несчастный случай, господин инспектор?

– Нет, нет... – уверяю я. – Самый обыкновенный несчастный случай. Просто надо известить семью, понимаете?

Если я задержусь тут хоть на секунду, все эти бабы опять затараторят и мне придется приглашать помощника, чтобы ответить на их вопросы.

– Мадам!

И вот я на улице. Запах газа вызвал у меня страшную головную боль.

Я делаю глубокий глоток воздуха и иду в бистро-ресторан, о котором мне сказала консьержка.

За стойкой сидит толстый, как дом, мужчина в сине фартуке.

Представляюсь. Мое звание комиссара не производи на него особого впечатления и даже не вызывает интереса. Он поднимает веко, тяжелое, как занавес в универмаге, и проводит рукой, огромной, как дурость жандарма, по своим подстриженным бобриком волосам.

– Вы пришли из-за случая в доме напротив? – спрашивает он меня.

– Вы уже знаете?

Должно быть, он принимает меня за деревенского дурачка, потому что его брюхо начинает трястись, как будто в нем обосновалась парочка голодных волков.

– Было бы странно, если бы я не заметил пожарных и полицейских, осадивших дом напротив... Это месье Парьо умер? Хороший малый...

– Вы его близко знали?

– Он был моим клиентом! Клиентов всегда хорошо узнаешь, особенно если это ваши соседи...

– Что он был за человек?

– Серьезный, умный...

– Он ведь часто заходил к вам?

– По меньшей мере раз в день, когда не уезжал по делам.

– А часто он уезжал?

– Время от времени.

– Вы знаете девушку, которая иногда приходила вместе с ним?

– Мадемуазель Изабель?

– Вы знаете ее фамилию?

– Подождите... Однажды Парьо представлял ее другу... Я только помню, что она дочь врача... Врача с площади Терн!

Я прижимаю руку к желудку. Этот жест ему знаком. Он знаком всем, у кого желудок играет дурака утром после пьянки.

Патрон поднимает второе веко и смотрит на меня с наконец появившимся в глазах огоньком интереса.

Я говорю себе, что полицейский никогда не должен показывать свои чувства, особенно то, что называется удивлением.

– Дайте-ка мне большой стакан белого! – велю я. Эти слова звучат для него как песня.

Он повторяет с благоговением:

– Большой белого!

Потом нагибается, достает из-под стойки бутылку:

– Нет ничего лучше белого, когда оно хорошее, – говорит он. – Мое пришло прямо из моего поместья. Он не уточняет из какого. Я осушаю стакан.

– Повторите, босс!

Его рот кривится в подобии улыбки.

– Повторим! – объявляет он.

На его толстой физиономии теперь ясно, как в газете, читается симпатия.

– Да, – говорит он, возвращаясь к теме, – грустно, что так вышло с беднягой Парьо. Вот она, жизнь... Газ – штука опасная...

Я останавливаю его глубокомысленные, но слишком общие рассуждения.

– Фамилия папаши малышки, – спрашиваю, – случайно не Бужон?

Он утвердительно кивает.

– Верно. Вы его знаете?

– Немного...

Я высасываю свой второй стакан. Искушение для толстяка слишком велико. Он наливает стакан и себе и утыкается в него носом.

– Забавно, комиссар, – говорит он, – а нос – штука немалая.

Я энергично соглашаюсь, глядя на его паяльник, который мог бы послужить основным блюдом на обеде племени каннибалов.