Джек Хиггинс - Дань смельчаку

Меня выручил спасательный жилет. Я вынырнул как раз вовремя, чтобы увидеть, как баркас снова относит назад, поднимает на волну, которая с бешеной силой вонзает его в скалы, как лодка переворачивается и становится поперек прохода в бухту.

Конечно, все оказалось совсем не так, как я планировал, зато эффект получился надлежащий. По волнорезу к морю бежали люди, и на сером фоне утра отчетливо выделялись их шафрановые рясы. Конечно, им не понравится ожидающее их зрелище, но это меня не заботило. У меня было о чем подумать.

Я попал в сильный поток, отбросивший меня по огромной дуге прочь от бухты. Так меня вполне могло вынести в открытый океан, и следующей остановкой была бы Америка, но тут небеса почему-то сжалились над моим полным неприятием тамошнего климата — и течение внезапно изменило курс, швырнув меня в широкий залив, у самого подножия скал.

Я не хочу сказать, что причалил со всем комфортом. Стена зеленой, как бутылочное стекло, воды, рухнула мне на голову, погрузив в глубину. Я опускался и опускался, стараясь схватиться за соломинку, выцарапывая жизнь, как рыба, попавшаяся на крючок.

Я вынырнул в белых от пены водах, но тут другая волна погребла меня под собой. Ногой я коснулся песка или ила — по крайней мере, чего-то твердого, — и тут же стихия распластала меня по огромному валуну, обдав напоследок плавником и водорослями.

Следующая волна наподдала мне под задницу, но я схватился за неровный край валуна и сжал его как можно крепче. Когда море в очередной раз отступило, я прыгнул вперед и побежал, оступаясь, как пьяный. Добравшись до чистейшего, пуховейшего, белейшего в мире песка, я рухнул в него лицом.

Море все еще ревело в голове, когда я поднялся на ноги, а земля все так же колыхалась. И неудивительно. Я снял спасательный жилет, сунул его между камней и принялся изучать скалы.

Они больше не казались перпендикулярными, как с моря. Скалы устремлялись вверх слегка под углом и были испещрены огромными провалами и балками. Подниматься под ним было сплошным удовольствием, и минут через шесть-семь я вынырнул на поверхности скалы сотней футов выше. Оттуда — по вертикали, цепляясь за траву и черные, выступающие камни, и через десять минут после начала восхождения я осторожно выглянул за край плато.

До сосновой рощи от меня — футов двадцать-тридцать. В поле зрения, похоже, никого не было, поэтому я пригнулся пониже и ринулся под сень деревьев.

Со своего пункта по мокрой траве (я и так промок до нитки, поэтому не обратил на это внимания) мне пришлось ползти до самого края ущелья.

С высоты открывался отменный вид на бухту. Вид более чем интересный. Яхта стояла крепко принайтованной к волнолому, там, где ее не доставали основные валы. Наш баркас перегораживал бухту, прочно усевшись на скалы возле каменных пирсов. Корма была погружена вниз. Пройти мимо было просто невозможно. «Леопард» казался по сравнению с потерпевшим крушение кораблем январской песенкой замерзшей ласточки. Видно было, что, коли понадобится, он запросто сможет пересечь Атлантический океан.

Монахи в шафрановых рясах суетились внизу. Они приволокли веревку и зацепили ею баркас у носа, который с моего места совершенно не просматривался.

Затем исчезло несколько монахов. Последовала небольшая пауза, после которой монахи принялись тянуть веревку. И через некоторое время я увидел Пэндлбери.

Его положили на спину, и, видимо, какое-то время выкачивали из легких воду, А затем произошло нечто удивительное. Раздался стук копыт, и, подняв голову, я увидел четырех монахов, едущих от поместья на коренастых уэльских лошадках. Самым интересным было то, что во главе отряда скакал Чен-Куен.

Группа монахов разбилась и пропустила всадников, Чен-Куен, спешившись, нагнулся над Пэндлбери.

Пора двигать, подумал я, но куда? Через несколько минут остров начнут тщательно прочесывать, особенно этот клиф. Тогда я решил, что самым безопасным местом будет само поместье, до которого не доберутся еще пару часов.

Следовательно, пока большая часть монахов все еще находится у волнолома, надо было добраться до дома. Я рванулся под деревья, прокладывая путь сквозь тугосплетение ветвей, добежал до лужайки, которая выходила на уровень с поместьем, и шлепнулся в траву.

И тут я услышал конское ржание, топот копыт и затаился. Это был целый табун горских лошадок, мчащийся в моем направлении. Как только я приподнял голову и высунулся среди ветвей, две или три лошади, что мчались впереди, затормозили, и за ними остановился весь табун. Лошади нервно переминались с ноги на ногу, но с места не двигались.

Я побежал по краешку перелеска, но тут же услышал позади топот копыт.

Черт его знает, где он прятался, но пастух — по крайней мере, так я решил про себя — вылетел вперед на лихом скакуне, подпоясанный ремнем, в шубе — так обычно одеваются тибетские монахи, пасущие лошадей. На голове торчала коническая шапка с развевающимися ушами.

Напрягаясь из последних сил, я прыгнул в спасительную чащобу. Он почти настиг меня, но табун явился непредвиденным препятствием. Странно, что пастух не был вооружен пистолетом или винтовкой. Только меч, с рукояткой из слоновой кости, свисал под левой рукой, подвешенный на обкрученном вокруг шеи ремне.

Пастух внезапно выхватил клинок и погнал пони следом за мной в чащу, обрубая мешающие на пути ветки.

Он был уже в трех-четырех ярдах за моей спиной, когда я согнулся пополам, обежал его слева, схватил за ногу и вытряхнул из седла.

Через секунду я нырнул под брюхо лошади и одной рукой потянулся к горлу пастуха, а второй — к руке с мечом. Но клинок он держал более чем крепко.

Но из того положения, в каком он внезапно оказался, пастух не мог причинить мне особого вреда: клинок, хитро изгибаясь, имел в длину фута три — очередной пример старинного китайского оружия, которые были потом скопированы японскими самураями. Конечно, в руках тренированного бойца кендо это было устрашающее оружие, но вряд ли поверженный на землю пастух мог составить мне конкуренцию.

Я рубанул ребром ладони монаха по горлу — это мгновенно лишило его возможности брыкаться.

Лошадка была отменно выдрессирована, ибо как вкопанная стояла в футе от нас, нервно роя копытцем землю. Самым разумным в данной ситуации было раздеть пастуха и примерить на себя его одежонку.

Баранья шуба и ушанка пришлись впору, хотя воняли нещадно.

Взяв меч, я сунул его в ножны и повесил через плечо на ремень. Пастух, хотя выглядел неважнецки, был все-таки жив. Я схватил поводья и пустил лошадку из-под деревьев на поляну. Затем выехал на открытое пространство.

Вокруг меня неслись остальные лошади, пихаясь, фырча, поэтому, проскакав нужное расстояние до поместья, я спешился, подоткнул поводья под луку седла и, развернув своего конягу обратно, поддал ему под задницу рукой. Он заржал и рванулся на поле. Остальные понеслись следом.