Аркадий Адамов - Инспектор Лосев

Я чувствую, как миролюбивый мой тон и несколько неожиданный поворот разговора, в котором я не собираюсь, кажется, его в чем-то уличать и разоблачать, а лишь хочу всего-навсего что-то узнать, несколько озадачивает и настораживает Федьку.

– Чего узнать-то надо? – грубовато, но беззлобно спрашивает он.

– Да вот хотел об этом узнать у Ивана, дружка вашего, – отвечаю я, – так он неточно все помнит. Говорит, у Федьки спросите, может, он запомнил.

– Иван скажет… – сердито ворчит Федька на всякий случай, хотя о чем пойдет речь, понять он никак не может.

Да и трудновато, в самом деле, это сообразить. Ведь у него в голове гвоздем сидит только одно: убийство. Да еще работника милиции. Эта мысль все другое от него отгораживает, все другое ему уже сущей ерундой кажется. Это убийство наполняет его душу и страхом и паникой. А если на совести у него два убийства? Если это он с дружком ограбили и столкнули Веру в котлован, на кирпичи, на бетон? Впрочем, второе убийство сомнительно. Так и Кузьмич полагает, и Виктор Анатольевич тоже. Не стал бы в этом случае Зинченко так спокойно вспоминать тот вечер, бутылку водки, которую они с Федькой распили, и стройплощадку на пустынной улице, а тем более единственного свидетеля – паренька-рабочего возле вагончика у ворот стройки. Да, не стал бы все это вспоминать Зинченко, если бы участвовал в убийстве Веры. Мой расчет и мой план сейчас именно на этом и строятся, в том числе на этом, так будет точнее.

– Иван сказал, – говорю я, – что помнил, то и сказал. Теперь ваш черед вспоминать.

Моя подчеркнутая вежливость, необычное обращение к нему на «вы» стесняют Федьку, жмут, как непривычные парадные ботинки, и тоже лишают возможности ориентироваться.

– Чего еще такое вспоминать? – насупившись, спрашивает сбитый с толку Федька и неуклюже ерзает на стуле.

– А вот чего, – свободно, даже как будто беззаботно говорю я, словно о сущем пустяке. – В прошлый понедельник, не в этот, не вчера, а в прошлый, вы с Иваном разгрузили машину Слепкова у одного продмага и получили за это дело бутылку. Часов в десять это было. Последняя в тот день ездка. Ну, и пошли вы эту бутылку распивать. Помните это дело?

– Ну?.. – недоверчиво спрашивает Федька. – И что дальше мне скажешь?

– Так было это или нет?

– А я почем знаю?

– Вот тебе раз! Вы же разгружали, и вы же не знаете?

– Ну, разгружать я, допустим, разгружал, чего тут такого? – неохотно соглашается Федька, уразумев все-таки, что отказываться от этого факта глупо. И еще глупее из-за такого пустяка ссориться со мной.

– Именно что разгружал, – киваю я. – И дальше, значит, тоже все так было, как Иван рассказал, да? И не один Иван, кстати.

Я чувствую, что мысли Федьки далеки сейчас от всех этих событий, как от луны, что он делает усилие над собой, чтобы вспомнить их. И вопросы мои кажутся ему назойливыми и совершенно несущественными, как мухи, и отмахивается он от них, как от надоедливых мух, нетерпеливо, раздраженно, но и без особой злости. А это кое о чем говорит, кое о чем весьма существенном. Если я, конечно, не ошибаюсь. Ибо Федька, конечно же, взволнован, обеспокоен до крайности и сейчас теряется в догадках и решительно не знает, как себя вести. Стоит посмотреть, как он все время ерзает на стуле, как беспокойно теребит в руках кепку, словно прощупывая ее всю.

– А чего дальше-то? – тупо смотрит на меня Федька. – Чего он вам там… нес?

– Например, куда вы потом поехали, когда распили бутылку, вы это помните?

Я нарочно пропускаю пока эпизод на стройплощадке. Потом я вернусь к нему. А сейчас этот эпизод может его сковать, как в тот раз Ивана. Мне же важно, чтобы Федор разговорился. И дальше ничего опасного для него ведь не произошло. Дальше, я полагаю, он может рассказывать спокойно.

– Куда поехали? – рассеянно переспрашивает Федька. – Шут его знает, куда мы поехали. Помню я, что ли.

– Ну-ну. Надо вспомнить, Федор, – говорю я и со значением добавляю. – Чем быстрее вы вспомните, тем быстрее мы окончим этот неприятный разговор.

Я жду от Федьки ответной реакции на эти слова. У него вот-вот должна мелькнуть в голове сумасшедшая мысль, что его взяли не за убийство, что его взяли случайно или по другому, явно пустяковому поводу, а скорей всего, просто как свидетеля, и отпустят, как только он удовлетворит любопытство этого долговязого дурня-оперативника.

Но Федька медлит. Ох как тяжело ворочаются ржавые шестеренки у него в мозгу! Он морщит лоб, трет его грязными до черноты пальцами и, кажется, вполне искренне стремится вспомнить тот злополучный вечер. Но такая напряженная мыслительная работа, да еще в момент, когда он так ошарашен внезапным арестом, дается ему ох как трудно.

– Вышли, значит… – бормочет он, устремив взгляд в пространство. – И поехали… Куда же мы поехали?.. Домой, что ли?.. Хм…

– Нет. Не домой, – строго поправляю я его.

– Ну да… – продолжает бормотать Федька. – Ну да… не домой… Чего я там потерял?.. К Ивану… Не-ет… Ему домой дорога заказана…

– Это почему же?

– А! – пренебрежительно машет рукой Федька. – Жинка от него знаешь как гуляет? Ого! Я б не знаю чего ей сделал. А он, малахольный, только доченьку свою ненаглядную, – тон у Федьки становится до невозможности язвительным, – в деревню, видишь, отвез, к бабке. А та – ха-ха-ха! – слепая. Понял? И так из милости у колхоза живет.

– Пока сынок в Москве пьянствует, – не выдерживаю я.

– А он, может, и пьянствует оттого, что переживает, – хмыкает Федька. – Ты почем знаешь?

– Слепой матери от этого не легче.

– А он ей деньгу шлет. Сам видел.

– Ну ладно. – Я решаю вернуть его к прерванному разговору. – Значит, домой к Ивану вы в тот вечер не поехали, так?

– Так…

– Куда же вы поехали?

– Куда поехали?.. На железку, что ли? – задумчиво произносит Федька и с силой скребет затылок. – Чего подкинуть…

– Вот это уже вероятнее, – киваю я.

– Ну, факт. Туда и махнули, – с облегчением констатирует Федька. – Куда же еще…

И вдруг останавливает на мне какой-то странно-задумчивый взгляд. Словно вид мой ему вдруг что-то напомнил или на что-то натолкнул, и он сейчас пытается сообразить и уловить это «что-то».

Новый поворот Федькиных мыслей меня слегка озадачивает. Я его пока что не могу понять.

– На железную дорогу? – переспрашиваю я. – Вагоны, что ли, там грузить собирались?

– Ага, – охотно подтверждает Федька. – Чего придется.

– Ну, и что в тот раз грузили, не помните?

– В тот раз-то? Да разве упомнишь.

– А где?

– Где? Это мы помним. На Казанке – вот где.

Федька заметно оживляется. Тяжкая работа мысли начинает, видимо, давать кое-какие плоды. Взгляд его уже осмыслен и даже хитроват. Если это связано с новым поворотом в его мыслях, то плохо, ибо я все еще не могу этот поворот уловить и понять. Впрочем, возможно, что и нет никакого поворота, а формируется, складывается та самая сумасшедшая мысль, которую я жду? Это вполне возможно; это даже скорей всего именно так, успокаиваю я себя.