Аркадий Адамов - Инспектор Лосев

Виктор Анатольевич кивает головой и добавляет:

– Знакомый тип свидетеля.

Протокол убирается как абсолютно бесполезный. Что поделаешь. Далеко не всякий шаг в розыске дает ожидаемые результаты. Безрезультатных шагов обычно бывает даже куда больше. К этому не только Кузьмич или Виктор Анатольевич, но даже я уже давно привык.

Теперь уезжаю и я. В тюрьму, на допрос Ивана Зинченко, по поручению следователя, конечно.

– У вас с ним, кажется, возник неплохой контакт, – говорит Виктор Анатольевич. – Это я уже почувствовал. Надо воспользоваться.

– Тем более, – добавляет Кузьмич, – что его условие ты выполнил. Не забудь.

И вот Зинченко снова сидит передо мной. Щурит рыжие глазки на бледном треугольном лице. Длинные спутанные волосы на плечах разбегаются сальными змейками. Странно, что его еще не постригли.

– Ну, здравствуй, Иван, – говорю я. – Помнишь, на чем мы с тобой кончили прошлый раз?

– Мне за это не платят, – угрюмо отвечает Зинченко и подчеркнуто равнодушно смотрит куда-то в сторону.

– Ну что ж. Тогда я тебе напомню. Ты сказал: «Когда Федька будет тут, у вас, тогда я и расскажу, что было в тот вечер на стройплощадке, когда мы с Федькой бутылку собирались там распить». Так, что ли, ты сказал тогда?

– Не помню… – еще больше мрачнея, цедит сквозь зубы Зинченко, по-прежнему не глядя в мою сторону.

Я понимаю его состояние. За ним нет другого, более тяжкого преступления, как за Федькой, ему нет расчета признаваться и получать наказание за то, что он совершил тогда в котловане. Его достаточно страшит и это наказание, которое ему по справедливости следует. И потому добиться от него признания в этом преступлении будет куда труднее, чем от Федьки. Если только… Ага! Что ж, если Зинченко не захочет ничего рассказывать, я прибегну к другому способу. Мне сейчас пришла в голову, кажется, неплохая мысль.

– Ты так сказал, – говорю я. – Точно так. Ну, и вот Федор у нас. Если потребуется, дадим тебе очную ставку с ним. И он нам все рассказал, Иван. Все, как было в тот вечер. И как крик вы услышали. И как ты идти не хотел. И как вы труп женщины на дне котлована обнаружили…

Я нарочно не договариваю. И нарочно не все точно передаю. Я жду реакции Зинченко на это сообщение. И сразу замечаю, как при первых же моих словах он напрягается и дальше уже ловит каждое мое слово. От скрытого волнения на его бледных щеках проступает еле заметный румянец, особенно на висках, около ушей. Но взгляд его по-прежнему ускользает от меня.

Однако при последних моих словах у него со злостью вырывается:

– Вот он и лазил. А я ничего не знаю.

– Куда он лазил?

– Куда говорит, туда и лазил.

– В котлован, значит?

– Значит, туда…

– А ты сам-то это видел?

Такая постановка вопроса его, кажется, устраивает. Роль стороннего наблюдателя представляется ему вполне безопасной, и дальше Зинченко отвечает на мои вопросы уже охотнее:

– Ну, видел.

– А еще что ты тогда видел?

– Ну… как вылез.

– Что ты еще своими глазами видел тогда?

– Не помню… ей-богу…

Он уловил что-то в моем тоне особенное, он уже догадался, что я действительно многое знаю и сейчас, именно сейчас скажу что-то такое, от чего полетят все его защитные бастионы, все рогатки, за которыми он прячется. Ох, какой страх сидит в нем! Как только можно жить с таким страхом, не понимаю.

И я тихо спрашиваю:

– Как звали ту женщину, Иван? Ты ведь помнишь.

– Не помню.

– Забыл?

Он со злостью смотрит на меня.

– Ты не лови, начальник. Сказал, не знаю, и все. Понял?

– Я другое понял, Иван. Только учти, это тебе не поможет. Ты знаешь имя той женщины. Федор говорит, что ты даже год ее рождения помнишь. И что деньги ты тоже взял.

Зинченко вздрагивает так явственно, что даже сам пугается. И смотрит на меня своими рыжими злющими глазами. Да, теперь у него сомнений нет, что Федьку мы взяли, и что он все нам рассказал. Сомнений-то у него, может быть, и нет, но на что это открытие его толкнет, угадать пока невозможно. И сам Зинченко это тоже пока не решил. Он только опускает голову и молчит. Он не знает, на что решиться.

Я тоже молчу.

Наконец, не поднимая головы, Зинченко цедит сквозь зубы:

– Денег не брал… В котлован не лазил… А как звать, помню. Федька сказал.

– Как же ее звали?

– Вера. Фамилия Топилина…

– Верно. И поехали вы оттуда на Казанку. Это тоже верно?

– Тоже…

– Грузили вы там один вагон-ресторан. Кто в нем директор-то, помнишь?

– Зинаида Герасимовна…

– Правильно. Так и Федька сказал. А кому-нибудь вы в ту ночь рассказывали про смерть Веры Топилиной? Вот выпили вы там, у Зинаиды Герасимовны…

– Ей и рассказали.

– Так. Ей, значит. А еще кто-нибудь там с вами выпивал?

– Не помню уж. Вроде никого больше не было. Эх… Да разве вы поверите?

Иван поднимает голову, раздраженно отбрасывает рукой волосы за спину и смотрит на меня. И я вдруг подмечаю в рыжих его глазах уже не злость, а тоску и усталость. И этот раздраженный жест рукой почему-то нравится мне. Кажется, ненавистны ему эти кудри по последней мужской моде.

– Зачем отпустил-то? – спрашиваю я, кивком указывая на его шевелюру.

Иван хмурится.

– А-а!.. Все Надька.

И неожиданно мне становится его жалко. Это он хотел понравиться собственной жене – вот в чем дело, скорей всего. Пытался вернуть ее. Угодить хотел, дуралей. Сильно же, наверное, любил ее. Ну, а когда ничего не помогло и все пошло под откос, он отвез дочку в деревню, к слепой матери. Да, все это надо было ему пережить. Все это нелегко человеку дается, каждому человеку, всякому…

– А знаешь, Иван, – говорю я, – сейчас я тебе верю. Все больше верю. Потому что сейчас ты о человеческой совести подумал. О том, например, что у Нади-то ее нет, совести. Верно говорю?

– Ну… – передергивает плечами Иван.

– Что она и жена плохая, и мать никудышная. О дочке-то она скучает, не знаешь?

– Некогда ей скучать.

– Ну вот. А от ее совести, может, к своей перейдешь? У тебя она есть? Ну, дочку ты у Нади отнял. Допустим, поделом, правильно. А дальше? К слепой матери в деревню отправил? А та сама из милости в колхозе живет, говорят. Так есть у тебя-то совесть, Иван?

Лицо у Зинченко становится совсем белым, губы нервно подергиваются, и глаза суживаются от злости. Он цедит сквозь зубы, готовый, кажется, броситься на меня:

– Да кто тебе все это сказал? Кто тут заместо меня разобраться может? Чье это собачье дело?! «Из милости»… Да она у младшего моего братени в доме живет. В семье. И Ленка моя там. Сыта, ухожена, не то что при матери. А братень там человек уважаемый, бригадир. Да я, если захочу… А! – самого себя обрывает Зинченко и взмахивает кулаком. – Чего уж теперь говорить. По Федькиной милости теперь вот горю как швед.