Константин Туманов - Трущобы Петербурга

НЕ ЛЕГКОЕ ДЕЛО выпало на мою долю в первые же годы моей судебной практики в одной из южных губерний.

Среди обширных степей N-ской губернии, недалеко друг от друга, находились два больших хутора, принадлежавших — один полковнику артиллерии в отставке Трутовскому, а другой — кавалерийскому полковнику в отставке Труту. Трутовский и Трут воспитывались вместе в Москве, в одном корпусе, и вместе были произведены в офицеры. Связанным узами нераздельной дружбы и товарищества приятелям было очень тяжело расставаться и разъезжаться на службу в разные стороны — одному в Польшу, а другому — на Кавказ, не предполагая, что судьба очень скоро соединит их для одного общего дела, увенчает славою и увековечит для потомства их громкие имена. Настал конец 1853 года. Победоносные российские войска, геройски перейдя Дунай и Балканы и беспощадно громя исконного своего врага, быстро подвигались к Константинополю. Турция, обессиленная и разбитая, готова была уже подписать какие угодно условия, но тут вмешалась Европа, и турецкая кампания закончилась коалицией европейских держав против России. Возгорелась беспримерная в истории Севастопольская война. Трут и Трутовский встретились в 1854 году под стенами Севастополя и, более уже не расставаясь, провели всю кампанию, или так называемую «Севастопольскую оборону», — вместе. Собственно, никаких стен у Севастополя тогда не было, как нет их и теперь, а лишь были со стороны моря, при входе в южную бухту, грозные Николаевские бастионы, два из которых сохранились и теперь, а один, по левой стороне, сорван неприятелем. Трут и Трутовский участвовали в знаменитой переправе наших войск чрез южную бухту, по наведенному мосту, находясь по пояс в воде; видели потопление нами нашего флота, из которого громадный шестиярусный броненосец «Двенадцать апостолов» три дня не поддавался никаким человеческим усилиям и не хотел идти на дно моря; видели, как из красивых зданий Севастополя делаются одни груды развалин. Далее, в то время, как Трут участвовал в страшном погроме на Черной речке и на всю жизнь не мог забыть высоких и красивых белых скал, у подножия которых, против Инкермана, нашли смерть несколько тысяч храбрых русских воинов, Трутовский, рядом с Хрулевым, на Малаховом кургане посылал гостинец за гостинцем в неприятельское редуты и, обсыпаемый пулями, как мухами, предвкушал несказанное удовольствие, мечтая о том, когда, наконец, благодаря нашей мине взлетит на воздух «Камчатка», а с нею вместе и десятки тысяч разноплеменных неприятелей. Удовольствия этого, однако, он не дождался — мина была доведена только до половины расстояния, и за это время он был два раза ранен пулями и один раз контужен ядром, но каждый раз, как только он чувствовал, что в состоянии уже подняться с постели, спешил на свою 4-ю батарею и посылал горячий привет «разноцветному неприятелю».

Но умер император Николай Павлович, и молодой государь пожелал остановить кровопролитие. Севастопольская война закончилась; и приятели, Трутовский и Трут, изрубленные и израненные, но увешанные крестами и награжденные чинами, вышли в отставку. Скоро оба они поженились, купили в Малороссии земли, отстроились рядом и прекрасно зажили, видясь чуть ли не каждый день; сходясь в длинные зимние вечера, они часто вспоминали и перебирали в своей памяти мельчайшие подробности важных моментов «Севастопольской обороны», дивясь мужеству и отваге её героев.

Прошло нисколько лет. У обоих приятелей народились и выросли дети; у Трута два сына, у Трутовского — два сына и дочь. Родители не жалели средств на воспитание и образование своих детей, но не всем из них одинаково оно давалось, несмотря на безусловно хорошие у всех способности. Один сын Трута и один Трутовского учились хорошо, вели себя — тоже, и вышли в конце концов в люди, тогда как два других сына доставляли своим родителям только одно огорчение.

Трутовский между тем умер, и Трут скоро увидел, как сыновья его старого друга и приятеля стали пускать в трубу нажитое отцом их добро. Поэтому, желая при жизни убедиться, как его сыновья будут обходиться с своим имением и деньгами, он разделил все между ними, оставив своей любимой жене, при усадьбе лишь небольшой клочок земли, на котором огородил место для своей и жены могилы.

— Хочу, — говорил старый Трут своей супруге, — чтобы меня здесь похоронили, а не в усадьбе; усадьбу сынки промотают и продадут ее вместе с моей могилой, а ты, язнаю, сохранишь кусок земли и могилу с нею вместе.

Но, увы, один из сыновей Трута оказался хуже, чем об нем думал отец, и через несколько лет, промотав все свое, ловко подъехал к своей чадолюбивой матушке, завладел её землею и через 2–3 месяца продал ее вместе с могилой отца.

Таковы были отцы, и какими оказались их дети!

Ко времени нашего рассказа из когда-то богатого и хорошо устроенного имения Трутовского сохранились только усадьба и 200–300 десятин земли, а от такого же имения Трута не осталось и следа: все было продано, пропито, и последний Трут — Иван, кончил тем, что стал арендовать сто десятин бывшей недавно собственной земли с усадьбой, где и жил.

В это же время в усадьбе Трутовского жил Владимир — старший сын, не постигший мудрости наук сначала в классической гимназии, а затем в юнкерском училище и принявшийся за хозяйство; нетрудно представить себе, как хорошо оно шло, при отсутствии каких бы то ни было знаний, постоянных кутежах и попойках. Единственно, что перешло от отцов к их сыновьям — это дружба, которую, впрочем, последние всегда обильно смачивали вином. Дружба эта не прекращалась между Иваном Трутом и Владимиром Трутовским и тогда, когда последний нежданно-негаданно женился, — женился под пьяную руку, на особе не без прошлого, не дворянке, старше себя и даже некрасивой.

Единственной и хорошей чертой характеров Трута и Трутовского было то, что оба они были страстные охотники; охотились они и с борзыми, и с легавыми, и просто с одним ружьем без собак; они часто исхаживали громадный пространства болот и полей, постреливая перепелов и дупелей. Вот на этой-то почве с ними познакомился и я; правду сказать, оба они были бы славные парни, если бы не водка и хотя бы малейшее желание трудиться, а не постоянно баклушничать. Охотники же они, повторяю, были ярые, завзятые, и при звуке охотничьего рожка или выстреле у них проходил всякий хмель, но, в свою очередь, где-нибудь на привале, в поле или на болоте, они могли напиваться вдрызг.

Как-то раз, под осень, охотясь с ними, я обратил внимание, что Трут страшно спешит выпалить, да еще по какой дичи — по дупелям, которых стрелять всего легче. Присмотревшись к нему, я заметил, что он не пьян, а как-то хмур и рассеян.