Наталья Веселова - Одиннадцатый час

– Скорей бы, скорей бы, – сказал Вадим, думая, что про себя, когда сворачивал в унылый двор меж пяти совершенно одинаковых домов, напоминающих обувные коробки.

– Что верно, то верно, – неожиданно ответила Юля.

…кому что: папе – почти одну заварку, лишь сверху чуть плеснув кипятку; Ленусику – какао, сваренное на сливках, себе – «белые ночи» без сахара, мне…

– Тебе что, прислуга персональная нужна?! Кофейник в руки не взять?

Кофе в семье пью только я. И мне это удается, потому что пьет также и домработница: еще до завтрака наскоро перекусив на кухне, она выставляет кофейник с остатками на общий стол, и мне разрешается допивать, чтоб добро не пропадало.

– Принцессу вырастили… – бормочет отец из-за утренней газеты.

Мама неодобрительно косится, и лишь Маленькая, весело тараторя, уплетает вкусности, ловко намазывая рогалики маслом. Ее пухленькие лапки мелькают над столом: вот грациозно зачерпнула варенье, вот пододвинула Папусику сахарницу – словно солнечный зайчик распрыгался.

– Как, детка, в школе дела? – радостно спрашивает мама.

– Ну… – надувает губки Ленусик.

У нее странная манерочка – сообщать о хорошем грустно, чуть-чуть разочарованно, словно обижаясь на то, что выше пятерки оценки нет.

– По географии пять… По истории два раза спрашивали – тоже пять… По русскому диктант писали – пять, а сочинение мы сдали, его еще не проверили… Математичка –злючка… Влепила…

– Неужели – четверку?! – ужасается мама, но тут же спохватывается: – Все же нельзя так про Эмму Карловну, Маленькая…

– Нет, минус… Минус влепила! Только за помарку… А я осторожненько, карандашиком… Нуль зачеркнула! – Ленусик чуть не плачет, кончик носика подрагивает.

Мама бросается утешать:

– Пятерка – всегда пятерка. А минус в журнал не поставят… Не расстраивайся, Маленькая…

Папа молча жует и, проглотив кусок, важно кивает жене и дочери. А я уже не могу ни жевать, ни глотать, в желудке подсасывает: я знаю, что дело сейчас дойдет до меня, а у меня четверка – тоже исключение. Только в другую сторону…

Отец с шумом отодвигает чашку, брякает серебряная ложечка. Неторопливо вытирает салфеткой усы, внимательно изучает ее, качает головой, основательно трет снова… И – вот оно: короткий взгляд через стол на мать.

– А Эта своим дневничком похвастаться не торопится… Видать, опять сюрпризы… Скажи Этой – пусть немедленно принесет… А мы посмотрим… Что там за тайны мадридского двора, хе-хе…

– Ты слышала? Быстро неси, – следует лаконичный приказ.

Завтрак для меня закончен, вернее, он и не начинался, потому что с первой минуты я ожидала мига расправы. С тех еще пор завидую счастливцам, которые утверждают, будто от волнения испытывают лютый голод и, дорвавшись, много едят. Я же, стоит мне хоть чуть-чуть занервничать, не могу даже думать о еде, а запах любого съестного противен…

Отец брал (не из моих, конечно, рук, а из маминых) принесенный мной дневник, и после следовал скрупулезный разбор каждой закорючки – как моей, так и учительской. Ко мне лично не обращалось ни одного слова, но в течение приблизительно пятидесяти минут мать, испуганно кивая, слушала, что; Эта задалась целью опорочить семью до четырнадцатого колена, мечтая стать, очевидно, дворником; что почерк, каким Эта ведет самый важный в жизни любого ученика документ, одним своим видом уже способен оскорбить того, кто его читает; что следует признать, что Эта делает все нарочно, дабы измотать нервы родителям и посмеяться над ними, потому что нормальный человек после таких неоднократных внушений давно бы исправился; что не столько неуспеваемость огорчает отца – не каждому даны способности – сколько злостность Этой, открытый бунт: невозможно за неделю из троечницы превратиться в отличницу, но можно было потрудиться и получить хотя бы несколько четверок – а Эта не пожелала; можно было исправить почерк, не делать из дневника помойку – но Эта намеренно плюет родителям в лицо; иначе, чем плевком, сознательным оскорблением невозможно назвать такое явное свинство…

Все обвинения отец отчеканивал, яростно глядя матери в глаза. Создавалось впечатление, что дневник – ее, оценки – тоже, да и почерк заодно. И тот испуг и отчаянье, постепенно проступавшие на лице матери в виде багровых пятен, словно свидетельствовали о ее непрощенной вине…

– Такие проступки оставлять безнаказанными нельзя. Передай Этой, что она лишается сегодня общения с семьей и не идет в зоопарк (цирк, театр, музей), а остается дома, чтобы подумать над своим поведением и сделать соответствующие выводы…

Теперь, вспоминая те воскресенья, я каждый раз сдерживаюсь, чтобы не расхохотаться: все-таки невероятно смешно, сидя в двух шагах от объекта, просить ему что-то передать, но тогда факт незамечания просто кровь в моих жилах останавливал, и несколько лет я взаправду считала себя законченным ничтожеством, до какого нельзя опуститься настолько, чтобы обращаться к нему лично.

Честное слово, я не помню, взяли ли меня в результате хоть раз куда-нибудь. Наверное, нет, потому что отчетливо встает в памяти эпизод. Утром Маленькая приостанавливается, пробегая через мою узкую комнату:

– Слушай, посмотри после завтрака мою контурную карту: я там, кажется, напортачила…

– Но ведь мы же на концерт идем?

– А, – легко встряхивает она локонами, – тебя ведь все равно за что-нибудь накажут…

Должна заметить, что наказания как таковые я любила. Домработница уходила к дворничихе гонять чаи, а я проводила несколько тихих часов в кабинете отца наедине с книгами. Их, до сих пор не могу догадаться почему, никто не запрещал мне трогать. Любила я книги? Очевидно, да. Друзьями считала? Нет, скорей подельниками.

Ваша фантазия, дорогой друг, может наврать Вам, что именно в те часы, одиноко сидя в отцовском кабинете, всеми отвергнутая, гонимая, гордая девочка предавалась отчаянным мечтам о том, что, когда она вырастет, то непременно «добьется» и «докажет»; что горькие мысли о «ненужности», «заброшенности» вызывали на ее глазах кипящие слезы, остервенело вытираемые сжатым кулачком… Бросьте, ничего этого не было. Я просто безмятежно наслаждалась своим обществом, которое и по настоящее время предпочитаю любому другому, тихо радовалась, что меня никто не трогает – и только.

А в восемнадцать лет пришла детская болезнь – скарлатина. Она протекала на редкость тяжело, температура подвалила к сорока и не обращала никакого внимания на аспирин. Я лежала на грани потери сознания, страдая от невыносимой боли в горле и во всем теле. Невозможно было даже сглотнуть слюну, и, когда она накапливалась, я медленно поворачивала тяжелую, горячую, как утюг, голову и сплевывала на сложенную рядом тряпочку. Невыносимо хотелось пить, но этот процесс приносил настолько мучительные страдания, что я предпочитала терпеть. Иногда я, все-таки, наверное, проваливалась в бездну бреда, потому что отчетливо помню, как перед моими глазами голубая занавеска на окне выгибалась парусом и будто освещалась изнутри тусклым светом. Между тем я ухитрялась прекрасно сознавать, что такого быть не может, потому что окно зимой наглухо закрыто и выходит в темный двор-колодец, где нет ни одного фонаря…