Наталья Веселова - Одиннадцатый час

Иногда заходила Дина, меняла тряпочку, предлагала воды и заставляла проглотить лекарство. Я покорялась – ведь я была уже взрослая… Потом падала обратно на подушку…

Именно к той болезни и относится последний эпизод моей человеческой слабости в кругу семьи. На четвертый день дело подошло к кризису. Мне стало так плохо, что я уж решила, что умираю. Вечерело. Узоры на обоях – безобидные цветочки – вдруг слились и заплясали по комнате ужасающим хороводом настоящих чертей – с хвостами, рогами и копытами. И сейчас могу поклясться Вам, что глаза у них были фиолетовыми и горели.

«Вот это уже точно бред», – решила я и усилием воли стряхнула его. Все стало на свои места. Рядом никого не было. Сердце колотилось от жара, меня вело… И я малодушно простонала: «Мама… Мамочка…». Я знала, что даже не шепчу, а просто открываю рот, но ведь есть же твердая вера в народе, что мать услышит своего ребенка, если он в беде – услышит за тысячи километров! Ничего не нужно было, кроме сто раз воспетой на все лады прохладной ладони на лбу, и может быть, как совсем уж высшего счастья, простых слов: «Я с тобой… Потерпи…».

В тот момент я уловила за стеной чье-то короткое рыдание, сразу подавленное, и возликовала: плачут! плачут обо мне! Мама распереживалась, или добрая ласкуха-Ленусик сочувствует… Но тут опять резко качнулась комната, серая пелена заволокла глаза, в ушах запел тоненький колокольчик, меня даже как бы приподняло, и – ужас взвился в душе: смерть!!!

– Ма-ма… – прошептала я, сразу убедившись, что голоса как не было, так и нет. Хотела добавить «Умираю» – но вышло «У-иа…» – и судорожно задергалась челюсть.

Но мать – услышала.

Дверь мгновенно, с обычным треском распахнулась, и в проеме встала она. Лица не было видно, только черный силуэт. Не знаю, какими силами я тогда удерживалась, чтобы не провалиться в беспамятство навсегда. Мать бурно дышала, голос был полон слез:

– Довела все-таки Маленькую! Рыдает девочка! Впервые в жизни без Дня рождения осталась! Не пригласишь же гостей, когда тут дурацкая скарлатина! Другого времени не могла выбрать, кроме как ребенку любимый праздник испортить!! Добренькая она! Гостинчик больной подружке снесла! А что можно заразиться – того в башке дырявой нет! Что сестренка этого дня целый год ждала, а тут старшая, видите ли, со своими микробами! Ух! – и дверь с пушечным грохотом захлопнулась.

…Отец умер от инсульта, был похоронен и оплакан без меня: я как раз угодила в больницу с аппендицитом. По возвращении с меня как с «отпетой» не спросили ни слез, ни вздохов…

А вот мама умирала мучительно и страшно, когда нам с Ленусиком было тридцать шесть и тридцать три. В час ее смерти я стояла в больничном коридоре, пытаясь как-то рассортировать внутри противоречивые чувства. Ленусик находилась в палате – мать как призвала ее с утра, так и не отпускала. И вот, заплаканная, очень красивая (Ленусик относилась к той категории женщин, которым слезы исключительно идут) сестренка тихо выглянула в коридор и прошептала:

– Мама… умирает… Хочет видеть тебя… Сказать тебе что-то…

Знаю, друг, о чем Вы сейчас подумали – да Вам и полагается так думать, иначе вся Ваша деятельность теряет смысл. На грани могилы несчастная, конечно, раскаялась, одумалась, ей была открыта ее же руками исковерканная жизнь старшей дочери, и умирающая шепнула трагическое «прости за все» немеющими бледными губами… Да?

А было вот что.

Я опустилась на колени перед узкой койкой, взяла мамину застывающую руку. Уж свет из глаз ее выкатывался, и они гасли, и коричневая пена вскипела в уголках очень красных губ (она с утра попросила Ленусика исполнить последнюю прихоть – накрасить ей губы) – но мама сумела прохрипеть:

– Всё – Маленькой… Слышишь, Ты? Маленькой – всё… – и она умерла.

Теперь, очевидно, следует прояснить это «всё». Оно выражалось в солидном наборе фамильных драгоценностей, запертых в инкрустированной шкатулке, в паре десятков картин прошлого века, в мебели черного, красного, орехового и еще других неизвестных пород дерева, в четырех полных сервизах – чайном, кофейном и двух обеденных, сделанных по индивидуальным заказам, груде столового серебра, причем черенком почти любого предмета можно раскроить человеку череп, бессчетных фарфоровых, бронзовых, серебряных безделушек, статуэток, канделябров, люстр, светильников; в парочке ручной работы гобеленов – это если не считать безделиц типа чернильных приборов, отданных недавно мною на заклание. Скромные наборчики в антикварном салоне в совокупности оценили в семнадцать тысяч долларов, и на эти деньги я теперь позволяю себе подыхать с комфортом в отдельной палате.

Предки мои Национального банка не грабили. При царе-батюшке они честно жили на свои трудовые, то есть на жалованье прадедушки – инженера на Путиловском заводе. Прадедушке посчастливилось умереть по-христиански в самом начале семнадцатого, а дедушка, тоже инженер, остался в его квартире с молодой женой и сыном – моим будущим «Папусиком».

После революции к дедушке сбежались гурьбой овдовевшие и растерзанные сестры с детьми, поэтому, когда квартиру пришли «уплотнять», то уплотнять дальше было некуда даже большевикам: люди жили в чуланах, в коридорах и на кухне. Пограбить в свое удовольствие тоже не получилось: дедушка оказался инженером для советской власти ценным, и его решили пока не трогать, дав соответствующую бумагу, – а потом забыли. Он тоже оказала счастливчиком – мирно скончался в начале тридцать седьмого своей смертью. Сестры его умерли с голоду или были убиты в ленинградскую блокаду, дети их поголовно отправились на фронт, где почти все сложили голову, а кто не сложил – те в Ленинград почему-то не вернулись.

Имущество еще несколько пострадало в войну: его пытались обменивать на продукты. Конец попыткам положил случай, когда одной из распухших с голоду моих двоюродных бабушек, поймав ее на рынке с изумрудным браслетом, за который она хотела аж килограмм сала, предложили прогуляться на Литейный. Вернулась она без браслета и сала, после чего предпочла умереть вместе сестрами голодной смертью, но не повторить подобной вылазки…

Когда отец, получивший на всю войну «бронь», приехал опустевший город в сорок четвертом, он нашел квартиру безлюдной и ободранной, но вещи, к его радостному удивлению, по больше части сохранились: их было столько, что даже за три блокадных зимы не удалось скормить мебель «буржуйке» – а может, по конец у погибавших страдалиц просто сил не хватило.

Потом заезжали и отъезжали еще какие-то родственники, но к пятидесятому году, когда папа женился, и родилась я, в квартире прочно жила уже только наша семья. Отец стал ответственным работником, одну за другой защитил две значительные диссертации, изобретал, преподавал, писал научные книги.