Наталья Веселова - Одиннадцатый час

– Растет или не растет? – задавала вопрос Ирина, имея в виду Лизискину опухоль.

Опухоль не росла, но заметно твердела, и часто зверек болезненно вздрагивал под чуткими пальцами, чего раньше не было. Из этого человек сделал вывод, что появились боли – болезнь прогрессировала. Умная крыса не вырывалась, молча терпела, зная, что за издевательством последует вожделенная награда в виде рассыпчатого пряника или того изумительного желтого лакомства…

Вскоре Лизиска перестала убегать сразу после ужина и, умело натасканная, приучилась забираться в кровать Ирины, где тихо копошилась, задевая ее ноги прохладным щекочущим хвостом или быстрыми колючими лапками. Потом начинала беззастенчиво тыкаться мордочкой прямо в лицо благодетельницы, а та разговаривала с ней о том, что, по ее разумению, могло заинтересовать крысу:

– Вот завтра Юля придет и принесет тебе еще сыру. И колбасы принесет. Копченой. А почему ты все сразу съедаешь, а? С собой не тащишь? У тебя что, крысят нету? Знаешь, приходи-ка завтра пораньше: когда тебя долго нет, мне кажется, что ты уже сдохла где-нибудь в уголке и вообще никогда не придешь… А теперь ступай: мне еще отцу Димитрию писать это… исповедь. Не знаю, какие у тебя проблемы, а уж такой точно нет, – и она аккуратно спустила зверя на пол, утешив на прощанье последним гостинцем, ради

которого, крыса, собственно и соглашалась задерживаться и выслушивать хозяйские бредни…

Ирина Викторовна действительно писала исповедь. Вернее, откровенное письмо, потому что исповедоваться, по сути, права не имела, не будучи крещеной. Оттого она и называла в зеленой тетрадке священника не «батюшка» и не «отец Димитрий», а «дорогой друг» – и сама себе удивлялась: как это ей вдруг захотелось и до сих пор хочется вывернуться наизнанку перед малознакомым, да еще и очень молодым мужчиной: о.Димитрию едва перевалило за тридцать. Ирина полагала, что наткнулась на него случайно и сначала даже злобно забавлялась про себя, честно описывая ужасы своего детства, но незаметно вошла во вкус и начала исповедоваться со смаком, не щадя ни себя, ни неопытного батюшку.

…На второй или третий день в клинике, когда Ирина шла по коридору с кружкой кипятка для заварки, краем глаза она вдруг уловила шепот двоих сестричек:

– Вон, вон та!

– Которая?

– Да в синем халате, высокая!

– Надо же, а так посмотришь – сразу и не подумаешь, что попадья…

Ирина механически проследила их взгляды до места, где они скрестились, и в точке пересечения увидела худую красивую девушку, похожую, скорей, на актрису в санатории, а не на попадью в онкоклинике. Она была аккуратно, как на выход, причесана, блестящие каштановые пряди лежали замысловатой причудливой волной. Руки и шею ее – у единственной во всем отделении! – украшали большие бирюзовые кольца, браслеты, серьги и бусы. Халат казался разновидностью вечернего платья – и не синий, кстати сказать, а небесно-голубой, глубокого, волнующего цвета. До сих пор представление Ирины о «попадье» ограничивалось видением аляповатой куклы на ватине, что сажается в мещанских домах на чайник, дабы он дольше не остывал… И глаза Ирины мимоходом сверкнули быстрым любопытством.

А вечером она, положившая себе не заводить новых, тем более не нужных в ее крайнем положении знакомств, уже разговаривала в общем туалете с этой девушкой, сказать про которую не то что «попадья», но даже «матушка» казалось смешным и неприличным.

Именно в тот вечер в палате Ирины сломался бачок в уборной. Починить посулили только наутро, и пришлось, волей-неволей, подавив брезгливость, тащиться в общедоступный туалет на другом конце коридора. Войдя, она сначала остолбенела, но потом, напомнив себе, что давно решила ничему не удивляться, как ни в чем не бывало, проследовала в кабинку. Строго говоря, удивляться было чему: между окном и кабинками неумело спряталась попадья и жадно, по-мужицки курила, воровато оглядываясь на дверь, чтобы убедиться, что вошла не медсестра. Ирина вышла из кабинки и, пожав плечами, стала невозмутимо мыть руки: что ей за дело, в конце концов, до того, что матушка, мягко говоря, нетипичная. Она уже собиралась равнодушно удалиться, когда вдруг услыхала вызывающий голос:

– Тоже удивляетесь? Попадья, а курит, да? Вам ведь уже сказали, кто я? Все отделение, как на экспонат, смотреть ходит…

– Курите себе – и курите, – безразлично отозвалась Ирина. – Вы свое здоровье губите, не мое. С моим и так все ясно.

Очевидно, девушка инстинктивно почувствовала, что равнодушие этой больной – подлинное. Не то, что у других, когда сквозь него все время прорываются косые любопытные взгляды: «Смотри-ка, попадья! Интересно, какие они, попадьи-то?». Вот такого искреннего равнодушия она и не вынесла, а может, просто беспокойство (отделение раковое, кто здесь в мире обретается!) искало выхода. Попадья сказала:

– Хотите? – и протянула Ирине пачку, где оставалось уже совсем немного сигарет.

Озорной восторг обдал Ирину теплом:

– А что! – неожиданно для себя согласилась она. – Мне уже ничто не повредит… – и пояснила: – Рак легкого, так что все можно, – и смело вытянула длинную коричневую штучку, называвшуюся, очевидно, сигаретой.

Затянулась – и голова сразу приятно поплыла: Ирина не курила вот уже пять с лишком лет.

– Приятные, – с удовольствием призналась она, и попадья увидела на ее лице выражение, которого, кроме нее, в больнице ни разу не заметил никто: Ирина ласково улыбнулась и глянула блаженно.

«Если вместе куришь, так нужно же о чем-то и говорить», – вероятно, решила попадья и сказала:

– Вы не удивляйтесь… Я вообще-то не курю, а тут вот разнервничалась. Давно курила, бросила, – она усмехнулась, – статус вынудил. – А здесь захотелось – просто нестерпимо. Я и купила внизу, в кафе, там для врачей продаются… Дергаюсь я, понимаете…

Стало очевидно, что она ищет толчка, чтобы высказаться. Ирина с готовностью поддержала тему:

– Рак? – напрямик спросила она. – Впрочем, что я спрашиваю, здесь у всех одно и то же.

Она понимала, конечно, что буквально оглушила собеседницу коротким словечком, но ей стало весело, она словно опьянела от сигареты. Благочестивой матушке следовало отшатнуться и приняться с жаром за доказательства что нет, не рак, во всяком случае, вздрогнуть, возмутиться бестактностью.

– А кто его знает? – она с силой выдохнула дым через нос. – В груди уплотнение.

– Отрежут, – позлорадствовала Ирина, азартно стремясь пробить чужую броню.

– Может – да, а может – нет, – загадочно бросила попадья.

Она ничуть не выглядела обиженной.

Ирина восхитилась такой выдержкой:

– Слушайте, девушка, или как вас там, матушка – а вы мне, честное слово, нравитесь!