Николай Свечин - Неизвестные рассказы сыщиков Ивана Путилина, Михаила Чулицкого и Аркадия Кошко [СИ litres]

– Сегодня в два часа дня к мастерской подъехал на извозчике благообразный старик, лет шестидесяти пяти, вошёл к Ефремову, щедро, видимо, рассчитался, после чего столяр выволок все три чурбана на улицу, уложил на извозчика и, почтительно распрощавшись со стариком, вернулся в мастерскую, а старик покатил себе на Торговую [62] Ныне улица Союза Печатников. улицу в самый конец, за Английский проспект. Я, конечно, следовал за ним. Подъехав к дому № 12 [63] А.Ф. Кошко перепутал номер дома или его местоположение – дом № 12 по Торговой улице расположен в другой её части, на углу с Большой Мастеровой улицей (ныне Лермонтовский проспект). , старик с помощью дворника внёс свои чурбаны во второй этаж…

От того же дворника через полчаса я узнал следующее:

– Во втором этаже нашего дома уже много лет проживает господин Авенариус. Хороший, добрый барин и, видимо, при деньгах. Живут они тихо, одиноко и страсть как музыку обожают. Часто, особенно в тёплое время, раскроют окна квартиры, да и на скрипочке так и наяривают. Очень даже прилично играют, и я часто их слухаю, здесь, на скамеечке, сидючи.

Недолго думая, я отправился на Торговую, 12. Мне открыл сам старик:

– С кем имею удовольствие разговаривать и для чего пожаловали? – спросил он меня.

– Я исправляю обязанности начальника петербургской сыскной полиции, а пожаловал я для того, чтобы выяснить вопрос, имеющий значение для нас немаловажное.

– Я вас слушаю, – удивлённо сказал старик, усаживая меня в своём кабинете.

– Вами получен груз с острова Кубы, причём получен не прямо, а через третье лицо, всё это облечено в таинственную форму, и так как мы расследуем ряд преступлений, связанных именно с этим островом, то я вынужден буду конфисковать и ваш груз и, быть может, временно арестовать и лично вас, если вы не сможете дать мне удовлетворительных объяснений по поводу вашей странной получки.

Старик как-то растерялся, смутился и взволнованно заговорил:

– Я честный человек, и уж, конечно, не под старость лет пятнать мне себя какими-либо преступлениями. Я понимаю ваше недоумение, так как получки мои из Нового Света действительно обставлены крайне конспиративно. Мне необходимо было соблюдать тайну, и хранить её я намеревался до своей смерти, но если вы требуете объяснений под угрозой ареста, то я готов вам дать их, взяв, однако, с вас слово сохранить мою тайну до дня моей кончины, так как от тайны этой зависит всё моё материальное благополучие.

Я обещал молчать, и старик приветливо сказал:

– Рассказ мой будет долог, а потому пойдёмте из этой неуютной комнаты в мою «святая святых», в мою мастерскую, где я провожу обычно и дни, и ночи.

Он открыл смежную дверь, и мы переступили порог.

Мастерская Авенариуса представляла из себя необычайное зрелище: большая комната, устланная персидским ковром, у стены – старинный рояль (нечто вроде клавесина), в глубине комнаты – широкая тахта, между окон – огромный стол, заваленный деками, грифами, кобылками, колками и прочими частями скрипок. Несколько законченных инструментов виднелось на бархатных полках большого старинного шкапа, тут же торчали смычки, по всему столу валялись канифоль, какие-то разнообразные сорта клея. От самого Авенариуса пахло нюхательным табаком и пачулями [64] Эфирное масло, добываемое из кустарника пачули (Pogostemon cablin). . С этими старомодными запахами как-то прекрасно гармонировали запыленные гравюры великих скрипачей и композиторов, висящие по всем стенам. Старик усадил меня в кресло, и со стены впились в меня и измождённый Мендельсон, и нахмуренный Бетховен, и носатый Лист. Старик начал свой рассказ так:

– Я, видите ли, родом швед, собственно говоря, отец мой эмигрировал в Россию из Швеции. Я же родился в Петербурге, получил здесь своё образование и почитаю себя русским. Отец мой был большим музыкантом и передал мне по наследству это дарование. Он был скрипачом, и я скрипач. Вместе с тем отец мой обладал своего рода страстью: всю жизнь свою он кропотливо клеил скрипки, достигнув в этом большого мастерства. Этому искусству он обучил и меня.

Мне было сорок лет, когда отец умер, и я продолжал с увлечением его дело. Жизнь моя текла безмятежно: дни я проводил за любимой работой, а вечера обычно посвящал музыке. Я не пропускал ни одного сколько-нибудь значительного концерта. И вот двадцать с лишним лет тому назад я в зале Дворянского Собрания впервые услышал Виргинию Паоло. Это имя вам ничего не говорит, конечно, так как эта великая певица метеором промелькнула на петербургском горизонте и не появлялась больше на нём, не вынеся нашего сурового климата. Это гениальное во всех отношениях существо было креолкой, уроженкой острова Кубы. Судьба наделила её изумительной внешностью и не менее изумительным голосом.

На первом же её концерте я был очарован, заворожён, пленён. Я сразу всем существом своим почуял, что встреча эта для меня, так сказать, роковая и что жизнь моя отныне коренным образом изменится.

Так оно и случилось. Когда месяца через полтора она покидала Петербург, я, не колеблясь, последовал за нею. Я понимал, что средств, полученных мною от отца, хватит мне не Бог весть на сколько лет, но не всё ли равно? Быть вдали от неё я не мог. И вот начались наши странствования по Европе, Австралии и Америке. Она не любила меня, относясь ко мне чисто по-дружески. Я знал всю её жизнь, молча ревновал, но не любить не мог. Однако эта жизнь продолжалась недолго. Её вообще слабое здоровье ухудшалось, и лет через пять, бросив свои мировые гастроли и, видимо, чуя близкий конец, Виргиния пожелала вернуться к отцу на родину. Мы перебрались с ней на Кубу в Сант-Яго и поселились в её родительском доме. Её мать, индианка, давно умерла, отец, родом испанец, обожавший свою дочь, окружил её трогательными заботами и уходом. Но ни родной воздух, ни горячее солнце не помогло – она и года не протянула.

Старик умолк, смахнул с ресницы слезу и в лихорадочном волнении продолжал:

– Грустный, незабываемый день. На летнее время мы перебрались на берег океана и сняли небольшой домик, утопающий как бы в раю: большой тенистый сад, и какой сад! Душистые тропические поросли, какие-то невиданные цветы, причудливой формы орхидеи, крохотные разноцветные птички, порхающие по кустам, и влажное дыханье безбрежного океана. Она в шезлонге, прелестная, восковая. Вдруг она меня подозвала и попросила чуть слышно:

– Сыграйте, голубчик, на прощанье мою любимую элегию.

Я повиновался и, принеся скрипку, заиграл элегию Масснэ.

Тут старик схватил скрипку с клавесина, набожно призакрыл глаза и заиграл. Я забыл всё, жадно упиваясь дивными звуками, полными тоски, грусти и какой-то покорности. Кончив и глубоко вздохнув, старик продолжал: