Николай Свечин - Неизвестные рассказы сыщиков Ивана Путилина, Михаила Чулицкого и Аркадия Кошко [СИ litres]

– Скажите, но почему именно вы, не служащий в сыскной полиции, принимаете так близко этот случай к сердцу?

Товарищ прокурора несколько замялся:

– Да знаете ли… Видите ли… Этот случай может испортить настроение сенатора, что может, в свою очередь, отозваться и на всех нас.

– Вам неизвестно, при каких обстоятельствах пропала треуголка?

– Как же-с? Сегодня утром сенатор, отправляясь на несколько дней в Петербург, вышел из гостиницы «Дрезден» [76] Тверская, 28. , где он проживает, сел на извозчика и поехал на Николаевский вокзал. Носильщик забрал его вещи, и, встреченный железнодорожным начальством, сенатор прошёл к поезду, уселся в купе и уехал. Доро́гой, должно быть, спохватился, и из Клина только что получена телеграмма с описанием примет извозчика и с указанием, что сенатор забыл футляр в складках опущенного фордекера [77] Складывающаяся крыша экипажа. .

Я указал прокурору, что нелегко будет в огромной Москве разыскать старую треуголку и, откровенно говоря, жаль на это тратить людей и время, но ввиду исключительного положения её обладателя я готов сделать что могу.

– Вы понимаете, конечно, что дело не в цене, а, так сказать, в принципе, – важно мне заявил прокурор, и мы расстались.

Что было делать? Людей моих я ещё не знал, да и числом их было немного, дел же было более чем достаточно. Однако для очистки совести я позвал к себе человек двадцать надзирателей, хлопнул кулаком по столу и принялся орать, как зарезанный:

– Это чёрт знает что такое! Все вы, как я погляжу, ни к чёрту не годитесь и делом своим не занимаетесь. Ведь вот до чего дошло, что у самого сенатора Гарина, нас ревизующего, сегодня среди бела дня пропала с извозчика треуголка. Дальше, кажется, идти некуда. Чтобы завтра же мне эта кража была открыта; я говорю кража, так как думаю, что с извозчика треуголку свистнул «поездушник» [78] Мальчишка-воришка, кравший вещи с возов и экипажей. . Если же шляпа забыта на извозчике, то разыскать и её, и извозчика. Слышали? А теперь марш, и помните, что я сказал. Не то сенатор никого из вас не пощадит.

Я был искренне изумлён, когда на следующее утро раздался робкий стук в дверь моего кабинета, она чуть приоткрылась, и в неё просунулась сначала рука с треуголкой, а затем бочком вошел и обладатель руки, надзиратель Бондырев.

– Вот они-с, – радостно проговорил он, – я самолично разыскал головной убор его высокопревосходительства, да и задержал мальчишку, слямзившего его.

Я похвалил расторопного Бондырева, что, впрочем, не спасло его от грозного сенатора, по приказанию которого Бондырев был вскоре уволен за какие-то числящиеся за ним грехи. А жаль. Малый был изобретательный, и, горько жалуясь на судьбу при своём увольнении, он в порыве отчаяния и нахлынувшего откровения заявил мне:

– Вот не думал не гадал. Я ли не старался? Из кожи, можно сказать, лез вон. Ведь и сенаторскую треуголку спёр, можно сказать, я. Конечно, не я лично, а подослал надёжного мальчишку, да всё, как видно, зря, не оценил меня сенатор.

Этот ничтожный случай с треуголкой произвёл фурор в ревизующих сферах, и сам Гарин, извиняясь за причинённое беспокойство, дивился и благодарил меня. Таким образом, я невольно пожал плоды, посеянные хитроумным Бондыревым.

Ревизия сенатора Гарина в 1908–09 гг., произведённая им в московском градоначальстве, пронеслась как смерч.

Я не буду перечислять в этом очерке опустошения, произведённые ею в рядах служащих градоначальства, укажу лишь, что добрая половина чинов московской сыскной полиции, входящая в состав градоначальства, была выброшена за борт. Подобная расправа объяснялась не только суровостью ревизирующего сенатора, но и служебными прегрешениями, числящимися за чинами полиции. Мой предшественник по должности начальника московской сыскной полиции господин Моисеенко мало занимался и интересовался делами, ну, а известно, каков поп, таков и приход: агенты распустились, чиновники бездельничали, и столичная шпана, учтя столь благоприятную конъюнктуру, обнаглела до крайности.

Начались по территории Москвы ужасные кражи, грабежи и убийства. Вся московская пресса, а за ней и общественное мнение столицы, подняли вой, обвиняя при всяком удобном и неудобном случае сыскную полицию. Ей приписывались не только нерадение и бездействие, но и попустительство, а иногда чуть ли не прямое соучастие в преступлениях.

Но если через несколько месяцев московское мазурьё и было приведено в христианскую веру, то нельзя было того сказать про ближние и дальние окрестности столицы.

На московском железнодорожном узле вспыхнула эпидемия краж, да такая, какой не помнят со времени его сооружения. Сначала начал пропадать пассажирский багаж, затем багажные места в товарных поездах, потом весь груз отдельных товарных вагонов, и, наконец, принялись исчезать бесследно целые гружёные товарные вагоны с осями и колёсами. При этом похищалась обычно мануфактура.

Взвыли заводы, фабрики, частные лица, страховые учреждения и целые железнодорожные управления. Так как большинство этих краж производилось вне городской черты, и, кроме того, железнодорожные линии охранялись жандармской полицией, то московской сыскной полиции здесь делать было нечего. Но вакханалия железнодорожных краж всё разрасталась, вследствие чего московский губернатор генерал Джунковский обратился ко мне, прося меня взять это дело в свои руки.

Приходилось экономить людей, а потому в виде опыта я решил в первую очередь приняться за Николаевскую железную дорогу; к тому же она была наименее благополучна по количеству краж. С этой целью я отправился в Петербург, зашёл в управление Николаевской дороги, где и заявил о необходимости для пользы дела временно предоставить моим людям десяток другой должностей во всех службах дороги. Мне ответили весьма кисло:

– Помилуйте, это невозможно, у нас имеются свои кандидаты, да и назначение полицейских чинов может вызвать разные толки и брожения как в рабочих кругах, так и среди служащих.

Я заявил, что не вижу иного способа искоренения зла, а потому в случае отказа я умываю руки. Так я вернулся в Москву ни с чем. Между тем кражи приняли гомерические размеры. Дело дошло до того, что на Николаевской дороге оказался уворованным целый паровоз. Воры загнали его куда-то в глушь на запасный путь, разобрали по частям, и остались от паровоза «рожки да ножки». Тут управление дороги взмолилось и дало мне понять, что не будет препятствовать назначению моих агентов. Я принялся за дело.

Вскоре ряд моих гласных агентов был принят на дорогу и начал подвизаться на разных мелких должностях по службам движения, пути, сборов и т. д.