Артур Дойль - Собрание сочинений: В 12 т. Т. 3: Собака Баскервилей

— К сожалению, миссис Пэгги, я не могу исполнить вашего желания, — иронически ответил Холмс, — на меня возложено это поручение.

— Я не знаю, кто поручил вам это, но должна выразить мое негодование по этому поводу, — проговорила толстуха, возвращаясь из кухни с аппетитной яичницей на сковороде.

— Стакан виски с содовой не помешает нам, Уотсон, — сказал Холмс, пододвигая мне бутылку.

Мы быстро позавтракали.

— Ждите меня, Уотсон, я вернусь сюда, — коротко кинул мне Холмс, — мне еще нужно сделать кое-какие распоряжения.

С этими словами он быстро вышел.

Я остался один, стараясь привести в порядок свои мысли, чтобы найти логическое объяснение странному поведению моего друга. Миссис Пэгги поставила около меня приятного собеседника моих дум — бутылку старого шерри, в обществе ее я незаметно провел время до прихода Холмса.

Лицо его было более озабочено, чем раньше.

— Узел затягивается еще крепче, — сказал он мне.

Но я не понял его слов.

— Через пять минут мы можем ехать, — продолжал он. — Миссис Пэгги, пошлите Дика за кэбом.

Скоро мы катили на железнодорожный вокзал.

— Вот ваша каюта, джентльмены, — указал нам помощник капитана, косясь на скудный багаж, который я держал в руках. «Титания» своевременно отошла от пристани. Вскоре после отплытия колокольчик стюарда пригласил пассажиров к вечернему чаю, в общую столовую.

Отправились и мы с Холмсом; но едва мы только вступили в ярко освещенную электричеством большую каюту, мой друг, окинув пытливым взглядом присутствующих, быстро вышел прошептав мне:

— Вы оставайтесь здесь, Уотсон, а я велю подать себе чай в каюту, у меня закружилась внезапно голова.

Хорошо зная привычки Холмса, я понял, что он заметил среди пассажиров избегаемое им лицо, и остался в столовой. Пассажиров первого класса, исключая нас, было всего пять человек: две дамы и трое мужчин.

Когда путешествуешь на пароходе, как-то невольно сближаешься с людьми, предназначенными тебе в спутники на несколько дней, тем более что с ними приходится встречаться три раза в день за общим столом.

Общество оказалось очень приятным: отставной капитан из Кейптауна, ехавший в Упсалу, где была замужем за одним профессором его дочь; представитель большой спичечной фабрики в Стокгольме, Сэнберг, серьезный, глубокомысленный швед, приезжавший в Лондон по делам своей фирмы, и атлет Джонни Эдерсон, ехавший в Копенгаген на международные соревнования борцов.

Одна из дам, пожилая шведка, оказалась женой бургомистра из Мальмё, другая же, очень красивая шатенка с темными, загадочно смотревшими глазами, — артистка одного из лондонских кафе-концертов, Акка Субитова, русская по происхождению.

Чрезвычайно веселым рассказчиком выказал себя капитан, он точно из мешка вытаскивал массу различных анекдотов, темой которых была преимущественно его жизнь в южноафриканских колониях. Хвастовство чемпиона «мира», как себя величал Эдерсон, превосходила пределы возможного, даже угрюмый швед не мог не улыбнуться, прослушав его рассказ о борьбе врукопашную с североамериканским гризли. Смеялась и артистка. Ее смех поразил меня, он был какой-то особенный, в нем не чувствовалось веселья. Жена бургомистра, очень болтливая дама, с любопытством расспрашивала меня о моих ост-индских впечатлениях, когда я сообщил ей, что состоял там раньше на службе.

Дав краткую оценку моим собеседникам, я никак не мог сообразить, ради которого из них Шерлок Холмс не желал показаться в общей каюте.

— Уверяю вас, Уотсон, что у меня действительно закружилась голова, — сказал он мне, когда я вернулся в нашу каюту и задал ему этот вопрос. Он сидел у маленького столика и продолжал заносить в записную книжку какие-то заметки. Около него на столе лежал подаренный ему лордом Коксвиллом нож. Не желая мешать моему другу заниматься, я взял острый клинок в руки и стал рассматривать.

Сталь оказалась превосходного качества. Меня поразило странное клеймо завода, оно было оттиснуто на незнакомом мне языке.

— Кстати, Уотсон, отворите поскорее иллюминатор, я так здесь накурил, что нам будет трудно уснуть, — заметил Холмс.

Я поспешил исполнить его желание. Возвратившись к столу, я заметил, что интересовавшего меня ножа там уже не было.

— Я знаю, Уотсон, что вы привыкли на ночь пить стакан доброго красного портвейна и уже позаботился об этом, — смеясь продолжал он, вытаскивая из-под стола бутылку. — Ах, да, я совершенно забыл вам рассказать, кого я посетил в то время, когда вы ожидали меня дома!

Я внимательно слушал.

— Мне пришло на память, что я не успел выразить своего сожаления по поводу кончины баронета Коксвилла, леди Ферфакс; ее дочь Маргет была объявлена невестою барнета. Бедняжка так любила своего жениха, что я застал ее в слезах. Она была одета в глубокий траур. Нужно прибавить, что он чрезвычайно шел к бледному личику блондинки.

— Что же она думает по поводу самоубийства жениха?

— Она отказывается верить тому, что покойный баронет мог сам с собой покончить: «Он слишком любил жизнь… и меня», — добавила она тихо.

— Значит, вы, Холмс, подозреваете, что дело здесь идет не о самоубийстве?

— Вполне уверен, что наш добрый друг не сам удалился из этого мира.

— Вы предполагаете убийство?

— Уотсон, к чему преждевременные предположения и гипотезы? Нужно все исследовать на месте и тогда уже…

Холмс, не закончив своей фразы, снова вынул из кармана таинственный нож.

— Мне кажется, что в этом клинке я найду разгадку. Однако поздно, давайте спать, Уотсон.

Шерлок рассердился, когда узнал, что наш пароход довольно долго простоит в Копенгагене.

— Я готов перебраться на другой, идущий в Гётеборг, оттуда по железной дороге мы скорее доехали бы до Стокгольма, но обстоятельства заставляют меня продолжать наш путь на этом пароходе.

Он по-прежнему не выходил из своей каюты, а если появлялся на палубе, то только ночью, когда все пассажиры уже спали по своим каютам.

— Знаете, Уотсон, при дневном свете я совсем не могу оставаться на палубе, голова кружится, — говорил он.

Когда мы находились в Балтийском море и были недалеко от столицы Швеции, Шерлок, ввиду каких-то ему одному известных обстоятельств, выбрался при дневном свете на палубу. Моего друга трудно было узнать, его лицо было повязано платком, точно он страдал зубной болью, на плечи накинут дорожный плед, в который он ушел по самые уши, дорожная шапочка плотно надвинута на лоб, из-под нее блестели зоркие глаза, ничего не выпускавшие из виду.

Заметив появление так странно одетого Холмса, «африканский капитан» с любопытством спросил меня:

— Вероятно, ваш друг очень болен, что он весь так закутался?