Екатерина Островская - Покопайтесь в моей памяти

– Никогда не интересовался. Мать, правда, перед смертью сказала… Но они тогда были в ссоре. Так вот, она заявила, будто…

Молодой человек замолчал, раздумывая, говорить или нет.

– Так что же она заявила? – поторопил его Юрий Иванович.

– Она сказала, что какие-то картины он получил в качестве взятки. Он ведь следователем был. Ей сказал, что от воров не убудет.

– Остроумным был ваш батюшка, – усмехнулся Охотников, – дай бог ему вечного упокоения. А мы…

Он не договорил, подхватил обе работы и направился к двери. Но самостоятельно открыть ее не мог.

– Лиза, помоги!

Сухомлинова открыла дверь и хотела выйти следом, но молодой человек удержал ее за локоть.

– На пару минут, – почему-то шепнул он.

Она сделала пару шагов, возвращаясь. Но Дмитрий не думал ее пускать дальше. Он достал из кармана пачку, полученную от Охотникова, вынул две купюры и протянул Елизавете Петровне.

– Это вам за комиссию, – и, увидев ее лицо, объяснил, – процент с продажи, как полагается.

Сухомлинова спорить не стала, попрощалась и вышла.

Юрий Иванович ждал ее возле лифта.

– Зайдем ко мне, – не предложил, а приказал он.

Квартира бывшего сокурсника поражала своими размерами, но не только: стены всех четырех комнат были увешаны картинами. Елизавета Петровна смотрела на это богатство и восхищалась.

– Бог ты мой! – говорила она и повторяла: – Бог ты мой! Какое чудо! Какая подборка! От Вишнякова до Шагала!

– Мой Шагал объявлен подделкой, хотя он подлиннее всех тех работ, которые Фонд Шагала признает за оригиналы. Мне кажется, что они штампуют их сами в промышленных масштабах, даже не пытаясь повторить руку мастера. То, что висит на моей стене, называется «Комиссар на еврейской свадьбе», хотя бывшая владелица картины называла ее «Жениху осталось недолго». Так она шутила. А я так думаю, что это автопортрет самого Шагала в кожаной куртке. Уж очень он похож на фото молодого Марка его Витебского периода.

– Ты хотел выставить эту работу на аукцион?

– Хотел, но мне было отказано по названной мною причине, хотя ни один эксперт не держал ее в руках.

Он обвел гостиную взглядом.

– Здесь всё – подлинники. И Брюллов, и Бруни, и Кипренский, и Тропинин – все, одним словом. Даже ореховый буфет сделан двести лет назад неизвестными крепостными мастерами, но как сделан!

Он подошел к буфету, открыл створку и достал бутылку виски.

– Давай по глоточку. Отказы не принимаются. Если крепкие напитки не пьешь, то разбавлю вишневым соком.

Они сели у стола, на который, кроме бутылки, Охотников выставил блюдо с виноградом. Не произнося ни слова, он выпил половину своего стакана, отщипнул виноградинку и посмотрел на сокурсницу:

– Кого ждем?

Сухомлинова пригубила тоже.

– А теперь слушай меня, – начал он. – «Грачи», соответственно, те самые, которых ты видела в квартире моих родителей. Когда отец попал в «кутузку», мать распродала все, что можно было. Выходит, что Саврасова она отнесла следователю-взяточнику. Теперь я понимаю, почему Тарасевич так не хотел показывать мне свою убогую коллекцию. Хотя вторая штучка, которую я сегодня забрал, скорее всего, и в самом деле работа Репина. Правда, кто-то прошелся сверху по его мазку. Думаю, что это его учитель, профессор живописи Чистяков: скорее всего, он убирал блики с лица: ведь мертвые люди не бликуют.

– Я не могу поверить, что Александр Витальевич брал взятки. Дима путает, вероятно.

– Время тогда такое было: в один момент все стали нищими и мечтали только о том, где бы что урвать, а не заработать. Нищета толкает на преступление.

– Не знаю, – покачала головой Елизавета Петровна, – я не совершала ничего противозаконного: не убила никого, не ограбила.

– У тебя все впереди, – усмехнулся бывший сокурсник.

Она вернулась домой, когда уже стемнело. В квартире не было света. Сухомлинова подумала, что дочь спит, осторожно прошла в свою комнату и включила свет. И вместе со светом включился звук. Он был непонятный, ни на что не похожий: как будто где-то далеко струился с отвесного обрыва ручеек или кто-то пытался ладонью зажать рупор сирены воздушного оповещения. Елизавета Петровна прислушивалась, пытаясь понять, откуда доносятся эти странные звуки, вернулась в коридор. Вошла в комнату дочери и увидела, что Аня воет тонким голоском, уткнув лицо в подушку. Подскочила к ней, встала на колени возле ее кровати, обняла и прижала к себе, как когда-то очень давно.

– Не плачь, – попросила она, – не плачь! Все будет хорошо.

Произнесла это таким неестественно проникновенным голосом, что сама задохнулась от этой лжи. Прижалась щекой к затылку дочери и заплакала.

Собираясь на работу, Елизавета Петровна взяла с собой почти все деньги, которые были в доме, – получилось без малого триста тысяч рублей. Себя она пыталась убедить, что эта сумма предназначается для адвоката. Обращаться к Фарберу она больше не собиралась, хотя, если проживающий в Тучковом переулке адвокат просил за нее Михеева, то, вполне вероятно, теперь он будет разговаривать с ней иначе. Потом она подумала, что можно попросить о помощи Охотникова, у которого наверняка есть знакомые адвокаты, и если она свяжется с ними, те, зная, кем она рекомендована, не будут откровенно вымогать огромные деньги.

С утра народу было немного: до обеда пришли всего трое, но ничего ценного не представили: плохенькая копия «Одалиски» Энгра, серебряные часы «Павел Буре» и два офорта Рудакова из его иллюстраций к роману Мопассана «Милый друг».

Сухомлинова предложила каждому выставить свои предметы на комиссию в антикварный магазин.

Сразу после обеда к ее окошку подскочил взбудораженный мужчина с большим рюкзаком, который он прижимал к своему животу. Он поместил свою ношу на прилавок, опустился на стул, хотел переместить рюкзак на колени, но тут же вскочил, поставил рюкзак на пол и согнулся над ним, очевидно, пытаясь что-то из него достать. Вскоре мужчина выпрямился и водрузил на прилавок бронзовые часы со стеклянной сапфировой сферой. Только сейчас Елизавета Петровна заметила, что посетитель очень взволнован.

– Вот, – произнес мужчина, пытаясь отдышаться. Похоже было, что весь путь до аукционного дома он пробежал на предельной для себя скорости.

– Вот, – повторил он, – я хочу, чтобы вы это сейчас купили.

– Вы понимаете, что значительно потеряете в цене? А вещь это очень дорогая. На первый взгляд это французские каминные часы второй половины восемнадцатого века.

– Просто очень деньги нужны, – взмолился мужчина, – я знаю, что эти часы стоят много. Можно выставить на аукцион, но сколько потом ждать, пока они продадутся, а мне сегодня нужно долг вернуть. Всего-то полтора миллиона рублей.