Джон Карр - Убийство в музее восковых фигур

– Стоит ли удивляться, – негромко произнес детектив, – что он и дальше не отступил от своего пристрастия к символике? Что, заколов дочь, он положил ее в руки сатиру? Это было как бы жертвоприношение, понимаете? Мартель заметил сатира, еще когда спускался вниз. Он знал о замаскированной двери в проход. Даже внезапная темнота не разрушила его плана… Что произошло дальше, вы знаете. Судьбе было угодно, чтобы мадемуазель Августин снова включила свет тогда, когда его дочь была в проходе; он увидел ее, нанес удар, и в этот самый момент мадемуазель Прево открыла дверь с бульвара. Ну да вы все это знаете… Но вы понимаете теперь, почему он сорвал с нее серебряный ключик? Потому что имя Мартелей должно было остаться незапятнанным! Он мог отдать дочь в жертву своим слепым божествам. Он мог сунуть ее в объятия сатиру на обозрение всему свету, бросить в жалком музее восковых фигур, как она того заслуживала. Но месть должна была остаться только их делом – полковника Мартеля и его слепых богов. Он отомстил за поруганные тени своих предков, но свет не должен был знать, кто и как оскорбил их. Это была его тайна. Если ключ найдут, думал он, полиция пойдет по следу и газеты раструбят на весь свет, что женщина из рода Мартелей была шлюхой и сводней…

Бенколин мрачно улыбнулся, потом провел рукой по глазам и заговорил не уверенным, как раньше, а каким-то озадаченным тоном:

– Объяснить это я не берусь. Он убил Галана, наивно считая, будто Галан – единственный, кто может когда-нибудь рассказать, чем была Клодин, и публично заклеймить ее. Поэтому – я пересказываю вам то, что Мартель поведал мне по телефону, – он послал Галану записку, где попросил о встрече и дал понять, что готов заплатить за доброе имя дочери. Он назначил встречу в проходе, после чего, по его словам, предложил Галану зайти в клуб, чтобы передать ему деньги в конторе. И Галан, эта продувная бестия, помнил об этой встрече даже тогда, когда его апаши разыскивали Джеффа, когда в клубе находился полицейский шпион. Галан все же нашел время, чтобы встретиться с этим человеком… Полковник Мартель снова спрятался в музее. И снова вышел через дверь на бульвар – как раз перед тем, как вам, мадемуазель Августин, и вам, Джефф, удалось выбраться из клуба. Один и тот же нож стал орудием обоих преступлений…

– Я верю вам, – прохрипел Шомон. – Приходится верить. Но то, что он рассказал вам все это по телефону… Вы хотите сказать, что он добровольно признался во всем, что совершил?

– Это относится к тому, что я все еще считаю самой невероятной частью преступления. – Бенколин сидел, прикрывая глаза рукой от света, но теперь он убрал руку и повернулся ко мне. – Джефф, когда мы были у полковника вчера днем, поняли ли вы, что этот великий игрок все время сознательно давал нам шанс догадаться?

– Вы уже говорили об этом, – глухо произнес я. – Нет, не понял.

– Вот в этом-то вся и штука! Он нас ждал – и приготовился к встрече. Вспомните, как он неестественно себя вел, как скованно держался, с какой гримасой поздоровался с нами! А помните, что он все время вертел в руках, прямо у нас перед глазами?

Я попытался вспомнить. Я видел свет лампы, дождь, застывший взгляд этого человека, а в руках у него…

– Какая-то синяя бумажка?

– Вот-вот. Это был билет в музей восковых фигур!

Я был потрясен. Синие билетики, которые не выходили у меня из головы с тех пор, как я впервые увидел мадемуазель Августин, сидевшую в своей стеклянной кабинке.

– Вот так, прямо у нас на глазах, – продолжал Бенколин, – он выставил напоказ улику, доказывающую, что он был здесь, в музее. Он снова действовал в соответствии со своим кодексом чести. Он не мог признаться в убийстве, но кодекс чести не позволял ему, как обыкновенному бандиту, ударить из-за угла и сбежать. Он предоставил полиции достаточно улик. Если бы мы оказались слепы и ничего не поняли – что ж, он выполнил свой долг. Я говорил раньше и повторю еще раз, что это самое странное убийство за всю мою практику… Но Мартель не остановился на этом. Он сделал еще две вещи.

– Какие?

– Он сообщил нам, что вот уже сорок лет имеет обыкновение каждую неделю ходить к своему другу играть в карты. Он сказал, что был у него тем вечером, когда было совершено убийство. Все, что от нас требовалось, – это проверить его утверждение, и мы установили бы, что он солгал. Это было бы неопровержимым доказательством; его друг не мог не заметить его отсутствия. Но я, простофиля, тогда об этом даже не подумал! И затем, чтобы покончить с этим, он сделал самый тонкий намек. Он знал, что мы, скорее всего, обнаружили в проходе осколки стекла от разбитых часов. И помните, что он сделал?

– Ну?… Говорите!

– Вспомните же! Мы собирались уходить. Что произошло?

– Ну… Напольные часы начали бить…

– Да. И он глянул на запястье, на котором не было часов. Потом, чтобы подчеркнуть этот факт, он нахмурился и посмотрел на напольные часы. Джефф, невозможно себе представить более примитивную пантомиму. Он по привычке смотрит на часы, видит, что их нет, и, естественно, переводит взгляд на другие. Это было невероятно очевидно и вопиюще просто, но я понимаю это, только когда, оглядываясь назад, вспоминаю эти тщательно взвешенные ответы, рассчитанные на то, чтобы сказать нам ровно столько, сколько нужно, – часть грандиозной азартной игры, которую он разыгрывал… Несколько раз, – продолжал Бенколин, – силы изменяли ему. Это было, когда его жена впадала в истерику. Нужно было иметь нечеловеческое самообладание, чтобы сидеть и слушать все это от матери его дочери… дочери, которую он зарезал. Под конец ему пришлось довольно поспешно расстаться с нами. Даже ему не под силу было вынести все это.

– Но что же вы теперь собираетесь делать? – спросил Шомон. – Вы уже что-то предприняли?

– Перед самым приходом сюда, – медленно произнес Бенколин, – сегодня ночью, узнав о случившемся, я позвонил полковнику Мартелю. Я сказал ему, что все знаю, изложил доказательства и попросил восполнить некоторые пробелы.

– И он?…

– Он поздравил меня.

– Может, хватит нас разыгрывать? – перебила его Мари Августин. – Ах, эта аристократия!… Этот человек – убийца. Он совершил самое бессердечное и зверское преступление, о каких я только слышала. И знаете, что вы сделали? Вы дали ему возможность бежать.

– Нет, – спокойно сказал Бенколин. – Я только собираюсь это сделать.

– Вы хотите сказать…

Бенколин встал. Он улыбался задумчиво и беспощадно.

– Я хочу сказать, – проговорил он, – что намерен подвергнуть этого благородного игрока самому трудному испытанию в моей практике. Я буду судить его по законам Мартелей… Мадемуазель, у вас есть телефон, который вы могли бы принести сюда и поставить на этот вот стол?