Роман Антропов - Сыщик Путилин

— Губерман, конечно, упорно отрицает свое участие в этом деле?

— Ну разумеется…

— Вы не узнавали, откуда вдруг разнесся слух о похищении девочки евреями, о ритуальном убийстве? — быстро задал вопрос Путилин.

Великий сыщик встал и окинул минского коллегу своим особым, свойственным только ему одному, глубоким проницательным взглядом.

— Вы спрашиваете, откуда взялся слух? Конечно, со стороны русских. На вокзале разыгрался почти скандал. Многие пассажиры были страшно возбуждены и негативно настроены против евреев.

— Ну, вот и все, коллега. Спасибо. Не будете ли вы так добры и, надеюсь, не откажетесь сопроводить нас с доктором по тем местам, куда мы сейчас поедем?

— Что за вопрос, ваше превосходительство? Я так польщен… Так горжусь вашим приездом, вашей гениальной помощью… Вы ведь не чета нам, простым смертным.

Путилина передернуло. Этот редкий человек не выносил открытой, грубой лести.

…Через час мы ехали по улицам Минска. Теперь уже в воздухе совершенно ясно чувствовалось приближение грозы — увы! — не благодатной весенней природной грозы, а мрачной братоубийственной. Что-то страшное, зловещее пеленой нависло над городом. Большие толпы народа виднелись на Соборной площади, на улицах, но в этой толпе теперь мало, поразительно мало было видно евреев. Все магазины были наглухо закрыты ставнями. Доносился гул возбужденных голосов, слышались пьяные песни, звуки гармоник. Путилин был мрачен как никогда.

— А этого вы не видели? — сухо обратился он к губернскому Лекоку и указал на закрытые ставни одного из домов, на которых мелом были начерчены кресты.

— А что это такое?

— Это грозный предвестник погрома. Держу пари, этот дом с крестами — еврейский. Вы простите меня, но… по-моему, вы поступили очень неосторожно.

— А именно? — обиженно повернулся к великому сыщику толстяк.

— Вы чересчур уж открыто, явно обнаружили убийство… с ритуальной подоплекой. Тут, принимая во внимание тяжесть обвинения… пардон, я хотел сказать — преступления, следовало соблюдать особую осторожность. В горючий материал легковоспламеняющиеся вещества надо вносить осторожно. Стой!

Путилин резко осадил кучера. Перед большой толпой простолюдинов стоял высокий человек в черной шинели и фетровой шляпе. Он, сильно размахивая руками, что-то возбужденно объяснял толпе. Путилин быстро выскочил из кареты и подошел к человеку в черном.

— Да, ужасное преступление! — вслух произнес он.

— Не правда ли? — живо повернулась к нему черная шинель.

Секунда… И Путилин, слегка поклонившись, быстро сел в карету. Вся сцена прошла мимолетно.

Путилин заехал к влиятельнейшему в городе лицу и пробыл у него недолго. Когда он садился в карету, я увидел, как довольная улыбка трогает краешки его губ.

— На вокзал! — отдал он приказ кучеру. — Скажите, коллега, ведь там, на вокзале, и был составлен первый протокол?

— Да-да, уважаемый Иван Дмитриевич, — с готовностью ответил глава минского сыска.

— Состав жандармского наряда сейчас там тот же?

— Да. Сменяются по часам, но состав тот же.

Я никогда еще не видел моего знаменитого друга в таком возбужденно-приподнятом состоянии духа. Глаза его сверкали, он весь был единый порыв.

В жандармском отделении нас встретил упитанный штабс-ротмистр. Услышав фамилию Путилина, он рассыпался в комплиментах.

— Скажите, ротмистр, это дело памятно вам все, до мелочей?

— Помилуйте, ваше превосходительство, конечно! Всего ведь трое суток прошло…

— На одну минутку, в сторонку… Всего два вопроса…

Мы с местным Лекоком остались в центре комнаты и видели, как Путилин о чем-то спрашивал офицера:

— Вы хорошо помните?

— Как нельзя лучше.

— Ну, вот и все! Спасибо! — И, пожав руку ротмистру, великий сыщик подошел к нам: — В путь-дорогу, господа! Ну, помилуй бог, какой горячий свидетель!

Эти последние слова он произнес для себя, как бы мурлыча.

— О каком горячем свидетеле вы говорите, ваше превосходительство? — ревниво спросил моего друга его провинциальный коллега.

— Да вот… о милейшем ротмистре… — ответил Путилин, садясь в карету.

…Через пять минут мы уже были в особом помещении участка, где находился труп несчастной жертвы гнусного, страшного злодеяния. Путилин откинул кисею, которой была прикрыта бедная девочка, и обратился ко мне:

— Твое мнение, доктор?

Бедный ребенок! Я как сейчас его вижу: головка херувима с длинными белокурыми локонами, лицо ужасно — выражения такого страшного физического страдания мне никогда еще не приходилось наблюдать. Я взял труп на руки и поднес его к окну, из которого лился яркий дневной свет. Страшные колотые раны были видны удивительно отчетливо, и весь труп, обескровленный до капли, казался восковым, прозрачным.

— Мне остается только присоединиться к мнению моих коллег… — с дрожью в голосе ответил я. — Какое подлое изуверство!

— Эти страшные раны наносились живой девочке или она к тому времени была уже мертва?

— Судя по следам невыносимых физических мук на ее лице, мы должны прийти к заключению, что ее истязали живую.

— Чем были сделаны эти раны-проколы?

— Каким-нибудь орудием вроде круглого острого стилета, шила…

С невыразимо тяжелым чувством покинули мы эту комнату, где лежал трупик несчастной невинной мученицы. Всю дорогу до тюрьмы, куда мы сразу же отправились, перед моими глазами стояло искаженное страшной гримасой невыразимого страдания лицо девочки. Подойдя к одиночной камере заключенного преступника Губермана, провинциальный коллега великого сыщика сказал ему:

— Вы, высокочтимый Иван Дмитриевич, поболтайте с ним без меня, мне надо навести кое-какие справки в канцелярии.

С протяжным скрипом открылась перед нами дверь камеры.

— Вы стойте в коридоре, у дверей, — обратился Путилин к надзирателю и двум конвойным солдатам.

При нашем появлении человек, сидевший в позе глубокого отчаяния на табурете перед привинченным к стене столом, испуганно вздрогнул и быстро встал. Это был Губерман, тот страшный истязатель естества, которому молва и судебное следствие приписали такое жестокое преступление. Невысокого роста, коренастый, уже преклонных лет, он обладал далеко не симпатичным лицом. Некая алчность посверкивала в его глазах, в которых теперь застыл и сильный испуг.

— Здравствуйте, Губерман! — произнес великий сыщик, подходя к нему и не спуская с его лица пристального взгляда.

Еврей-дисконтер молча поклонился, с недоумением глядя на Путилина.

— Я Путилин.

Лишь только мой друг назвал себя, как ростовщик вздрогнул. Его словно качнуло.