Фрэнсис Дункан - Убийство на Рождество. Для убийства есть мотив (сборник)

С лица Сержа Галески исчезло выражение превосходства. В его манерах больше не было ни следа небрежной беспечности.

– Хотите сказать, – хрипло выговорил он, – что пьесу написал преступник?

– Да, – кивнул Мордекай Тремейн, – это я и имел в виду.

– В таком случае как в вашу версию вписывается убийство Эдит Лоррингтон? – спросил Мартин Воэн. – Где его аналог в пьесе?

– Его нет, – ответил Тремейн. – Смерть Эдит Лоррингтон не предполагалась.

– Тогда почему ее все-таки убили?

– Она слишком много знала.

– Если Эдит знала достаточно, чтобы заставить убийцу пойти на риск и избавиться от нее, почему не сообщила кому-нибудь о том, что ей известно? Эдит была не из тех, кто подолгу хранит молчание. Почему она не рассказала обо всем вашему другу, инспектору Бойсу?

– Ответ прост: она сама не сознавала, какой информацией владеет.

Если раньше на сцене ощущалось лишь напряжение, то теперь страх и подозрение выплеснулись наружу. Сидящие за столом люди уже не были дружелюбными представителями одного сообщества. Они стали враждебно настроенными чужаками, украдкой следили друг за другом, явно боялись своих соседей.

Пухлыми пальцами Говард Шеннон нервно теребил собственный галстук. Он с трудом сглотнул и произнес:

– Но откуда нам знать, что вы все это не выдумали?

– Я ничего не выдумываю, мистер Шеннон, – возразил Тремейн. – В ночь убийства Лидии Дэр вы находились не в Лондоне, как заявили ранее, а в Колминстере и вполне могли провести некоторое время в Далмеринге. И даже могли бы вернуться пешком в Колминстер менее чем за полтора часа, и вас никто не заметил бы.

Лицо Шеннона стало пепельно-серым, руки затряслись. Пытаясь скрыть волнение, он спрятал их под стол.

– Вы заманиваете меня в ловушку, – пробормотал он, – но все равно ничего не докажете.

– Я не сомневаюсь, что к настоящему моменту у инспектора Бойса уже есть необходимые доказательства. Хочу, чтобы вы поняли: я знаю, как были совершены убийства и кем.

Кто-то негромко ахнул и сразу же испуганно замолчал. Все взгляды были прикованы к Мордекаю Тремейну.

– Ради бога! – воскликнул Джеффри Маннинг. – Если вы действительно знаете, не молчите!

– Чем дольше я изучал пьесу, – продолжил Тремейн так, словно не слышал его, – тем сильнее убеждался, что написать ее мог только человек, хорошо знающий Далмеринг, и Алексис Кент – псевдоним, под которым скрывается один из вас. Меня немного удивляло, что та же мысль не пришла в голову никому другому. Интересно, подумал я, а если все же Филипп Хэммонд догадался? Мне говорили, что ему предлагали роль в пьесе, однако он отказался. Теперь причина должна быть очевидна для вас: Филипп Хэммонд не пожелал играть роль неверного мужа, поскольку знал, что именно он им и является. Возможно, потому, что понял, что его тайна кому-то известна, он и вернулся сюда после репетиции в ту ночь, не сказав даже своей… жене, куда направляется.

Перед словом «жене» он сделал паузу. Теперь Карен Хэммонд смотрела на него во все глаза, и Тремейн видел, как болезненно она морщится.

– Вероятно, ему передали записку, – добавил он. – Записку, которую он не рискнул оставить без внимания. Признаюсь, это лишь догадки, но, по-моему, они верны. Нам известно, что Филипп Хэммонд пришел в клуб, где его поджидал убийца. Филиппа Хэммонда оглушили ударом молотка – преступник знал, что он хранится в комнате за сценой. Голову жертвы сунули в газовую духовку, убийца смотрел, как Хэммонд умирает.

Представляете, насколько чудовищной была эта сцена? Из человека медленно уходила жизнь, а преступник стоял испуганный, с гулко бьющимся сердцем, прислушиваясь к каждому шороху. Для этого понадобились хладнокровие, дьявольская жестокость и бездушная, порочная целеустремленность.

А убийца и вправду был хладнокровным – и остался таким. Об этом свидетельствует также смерть Эдит Лоррингтон. Несомненно, она приветливо улыбнулась, открывая дверь своему гостю, которого считала другом, и уже в следующий момент была забита насмерть.

С того момента как об убийстве стало известно, очевидной сделалась и неотвратимость намерений преступника. Он обрек Лидию Дэр на смерть, вонзив нож ей в грудь на темной безлюдной тропе. Бедная Лидия! Она была так счастлива. Готовилась к свадьбе и долгой жизни с любимым человеком. Тот, кто виновен в этом, должен понести наказание за свое тяжкое преступление. За ужасное злодейство, совершенное во мраке.

Тремейн помолчал, посмотрел на Сандру Борн, сидевшую как изваяние во главе стола, и проговорил:

– Была жестоко растоптана не одна жизнь, а две. Кто из нас сделал бы все возможное, чтобы предотвратить эту трагедию, окажись он поблизости? Я знаю, почти все вы были бы готовы поклясться, что Сандра, к примеру, пошла бы на любой риск, лишь бы помешать этому жестокому убийству.

Она опустила голову и пробормотала:

– Конечно, Лидия была моей подругой. Я… я любила ее.

– Нет, – спокойно возразил Мордекай Тремейн, – вы ее ненавидели.

Неожиданно он выпрямился, став грозным и суровым, и его гневный голос хлестнул ее ледяным бичом:

– Да, вы ее ненавидели! Разве не так?

Сандра Борн съежилась на стуле, зажав ладонью рот, глаза широко раскрылись от ужаса. Казалось, страх парализовал ее.

Мордекай Тремейн продолжил:

– Вы ее ненавидели. Ненавидели потому, что завидовали ей. А завидовали потому, что у нее было все, чего хотели вы сами. Лидия Дэр умела легко заводить друзей, находилась в центре внимания, ее расположения добивались, мужчины восхищались ею. А вы твердили себе, что вам приходится выполнять нудную и тяжелую работу и мужчины вами совершенно не интересуются.

Все считали вас преданной, покладистой, безропотной Санди, берущей на себя заботы, от которых отказываются остальные, выполняющей самые неприятные поручения ради блага окружающих. Вас воспринимали как надежную опору всей деревни, к вам всегда можно было обратиться, когда требовалось что-либо организовать или оказать кому-то помощь. Люди думали, что вам нравится заниматься подобным, быть в гуще событий: то участвовать в местных благотворительных мероприятиях, то устраивать цветочные выставки, справляться с рутинными обязанностями, каких хватает в любой деревне, и не требовать ни похвал, ни наград.

Но никто и не подозревал, что все это время зависть точила вас изнутри, медленно отравляя сердце. Вы приветливо улыбались, произносили дружеские слова, однако завидовали тем, к кому обращались, ненавидели их, желали уничтожить – за то, что они вели жизнь, которая казалась вам интереснее и богаче вашей собственной. Вы завидовали тому, что они будто бы обладают всем, чего желают, не прилагая к этому никаких усилий. Я говорю «будто бы», потому что на такие рассуждения способен лишь порочный, извращенный разум; только его хозяин полагает, что никто другой в мире не знает ни трудов, ни горестей, ни тревог.