Александр Цеханович - Страшное дело. Тайна угрюмого дома

– Благодарю вас, граф, мне не нужно! – поспешил ответить Смельский. – У меня еще есть несколько… еще осталось от гонорара за последнее дело… Вы, может быть, даже слышали о нем… Гонорар был очень достаточен…

– Ну, если так… ваше дело, но, во всяком случае, вы гость не только Дмитрия Александровича, но и мой!.. Для свидания с заключенным и вообще по надобности этого дела вы можете ездить в город… Это не будет для вас стеснительно, а мне вы доставите величайшую услугу тем, что я из ваших уст смогу слышать обо всем, что будет нового в судопроизводстве относительно Краева.

Смельский поблагодарил графа.

Затем разговор перешел вообще на тему психологии преступления, где граф еще раз поразил своего собеседника обширностью познаний и оригинальностью своих взглядов.

Спустя час вернулся Шилов и застал их все еще разговаривающими на балконе.

Вечер опустился над полем и парком, тени слились и исчезли, потому что край солнца потонул за горизонтом. Несколько соловьев вдали и вблизи начали свои первые нежные трели…

Над узенькой речонкой, протекающей через парк, заколыхались волны тумана.

Шилов говорил в унисон графу, называл Краева несчастным, а насчет жены его окончательно взял свое мнение назад. Он кончил тем, что стал горячо упрашивать Смельского спасти преступника.

На другой же день рано утром Смельский отправился в Петербург для свидания с Краевым.

Исполнив известные формальности, необходимые для свидания с заключенным в качестве его защитника, Смельский вступил в описанную уже нами комнату с глубокой дверной нишей и квадратным оконцем наверху, украшенным железной решеткой.

Краев на этот раз не лежал, а сидел на постели, подперев голову ладонями рук, облокоченных о колени.

Тот, кто знал его перед арестом, не узнал бы теперь. Это был совсем другой человек. Так меняются черты лица у неизлечимо душевнобольных, и то после многолетнего пребывания в больнице.

Увидя входящего незнакомца и подумав, что это, верно, опять кто-нибудь явился к нему приставать с глупейшими вопросами, он откинулся на подушку и, вытянувшись во весь рост, апатично отвернулся к стене, решившись, по-видимому, перенести все, что угодно, но только не отвечать ни на один вопрос.

Это был стоицизм мученика, это была отчаянная решимость истерзанного человека, который перестал даже ощущать боль от новых истязаний.

Ему было все равно: больше одной раной на его изможденном теле или меньше.

Но зато в душе его росло и крепло другое чувство; оно одно почти и поддерживало его: это была жгучая ненависть к своим притеснителям, ненависть, пускающаяся на изобретательность для возможного хотя бы частичного отмщения.

Несчастному и в голову не приходило, что служители и исполнители закона тут ни при чем, что тут сама судьба гораздо жестокосерднее поступила с ним, чем все эти «притеснители», что для них он неопровержимо – вор и грабитель или, по крайней мере, ближайший соучастник этого преступления.

Он не мог этого понять! В его затемненном горем мозгу логические выводы исчезли, оставляя на свободе только инстинкты зверя, которые в человеке ужаснее, чем у самого вредного и злого животного.

Следователь уже занес в протокол, что заключенный отказывается наотрез от дачи каких-либо дальнейших показаний, а равно и не желает назвать имена сообщников, отрицая даже самое их существование.

Его временно оставили в покое, до дальнейшего и окончательного доследования фактической и топографической части этого дела.

Но больше всего подействовал на следователя такой факт.

При камерах у заключенных служил старичок-сторож.

Это было добродушное, немного глупое существо с виду, но много раз доказывавшее, что в его старческих глазах недаром блестит в глубине острая и словно затаенная искорка мудрости.

Он прекрасно знал свое дело, впрочем весьма несложное и состоящее всего лишь в том, чтобы разнести арестантам пищу и убрать обратно посуду.

Много лет служил он по тюремному делу. Начал службу в Литовском замке, а потом, по открытии предварительного заключения при окружном суде, был переведен сюда.

С арестантами он был очень ласков и даже нежен.

Он в эти короткие минуты подачи пищи дарил каждому из них несколько слов утешения, и таких разумных, таких мягких, которые были настоящей духовной пищей.

Руки его несли хлеб насущный, а сердце – духовные напитки и яства.

Молва об этом старике долго держалась в памяти заключенных и передавалась, как легенда, из уст в уста, когда потом он, окончательно одряхлев, перешел на житье в богадельню.

Звали его Самсоном Ивановичем.

Когда поступил Краев, Самсон Иванович в первый же принос пищи встретил нового узника такой лаской, как отец приехавшего на побывку сына.

Но в первые дни, предавшись своему отчаянию, Краев не замечал этой ласковости, как не замечал решительно ничего, что вокруг него творилось.

Но на четвертый или пятый день он заметил старика и даже перекинулся с ним несколькими словами.

– Ничего, батюшка, – уходя, сказал Самсон Иванович, – лучше, милый, кару понести за грех свой, чем тяжестью носить ее в себе до могилы, а потом и Господу представиться с этой позорной ношей. Кара грех смывает, батюшка, так-то!..

И Самсон Иванович ушел.

Удивило его только, что слова его не произвели всегдашнего впечатления, а, наоборот, будто озлили арестанта; ему показалось даже, что он ругнул его вслед.

Почесал в затылке старик и протяжно сказал сам себе:

– Та-а-а-к!..

Самсон Иванович смекнул что-то и решил проверить в следующий раз, какого сорта этот человек: обыкновенный ли арестант или, боже упаси, невинно, ошибочно заключенный. А таких за долгую его службу ему тоже приходилось видеть.

Испугался старик своей мысли и стал все думать о «новеньком» и поджидать часа, когда ужин нести надо.

Он знал, что с этим визитом его и весь вопрос разрешится.

Как только он еще раз внимательно взглянет на него, так и решит, потому что глаз у него хотя и старый, но зоркий и наметанный.

Ошибиться он не может потому, что никогда не ошибался.

Вот настал и час ужина. Это случилось как раз в тот день, когда измученный Краев решил молчать дальше, и молчать уже целиком весь допрос этого дня.

Вошел Самсон Иванович да и из самой ниши еще вперился на арестанта, и чем ближе подходил, глазами так и ел его.

Краев лежал в своем обычном оцепенении.

При виде старика что-то вроде радости скользнуло по его исхудалому лицу.

– Что, батюшка, ужинать будешь?

Краев замотал головой.

– Поешь, сердечный, желудок не виноват, что голова проштрафилась.

Сказал это Самсон Иванович и чуть миску оловянную не выронил.