Александр Цеханович - Страшное дело. Тайна угрюмого дома

Профессиональный оратор-защитник проснулся в нем во всей своей силе, как просыпается талант и творческая сила артиста, невзирая ни на какие житейские обстоятельства. Он чувствовал потребность спасти этого человека, печальная угнетенная фигура которого так и стояла перед его глазами.

Но по мере того как возрастала эта потребность, какое-то новое чувство просыпалось в нем к Шилову.

Шилов в эту минуту напоминал ему прокурора, которого всегда ненавидит в минуту обмена доводами защитник.

Ему хотелось разбить его, но он вдруг вспомнил, что это – Шилов, что это товарищ его, почти друг, что разбить его – значит возвести на него страшнейшее из преступлений – ложный оговор.

Да и не может этого быть, не может быть, чтобы Шилов рассказал не то, что с ним произошло на самом деле…

А если это так?

И вдруг в воображении молодого адвоката мелькнул целый ряд картин возможных подтасовок этого факта.

Положим, все они были слишком далеки от «возможного» и от той правды, которую хранил Шилов, но уже было сомнение, уже было желание идти в сторону с прямой дороги следствия.

Отчего это?

Около дверей его комнаты раздались два знакомых ему голоса. Один принадлежал Анне, другой Шилову.

Смельский даже вздрогнул, услыша их рядом.

Неужели они познакомились?! Но как? Когда? Где?

Он быстро распахнул дверь в коридор и увидел приближающихся Анну и Шилова.

На лице Анны блестела улыбка, такая, какая всегда озаряет лицо женщины при знакомстве с интересным мужчиной.

Смельский, стоя на пороге, ожидал их приближения. Вид его выражал крайнее недоумение.

Но, в сущности, ни недоумевать, ни удивляться тут было нечему.

Все произошло по законам человеческой природы.

Шилов, весь этот день обреченный на бездействие, вплоть до самого вечера, когда ему предстояло отправиться на ревизию полевых работ, вышел прогуляться, направляясь к дачной местности.

Это была первая прогулка после болезни.

Миновав парк, машинально пошел он по задней дачной линии; шел, шел и дошел до дачи Краева.

Тут он невольно поднял задумчиво опущенную голову, словно кто толкнул его в грудь.

Узнал ли он местность или потому, что оступился на какой-то камень, попавший ему под ноги, но он вздрогнул, подняв голову, и лицом к лицу встретился со стоявшей у ограды Анной.

Это было за десять минут до прихода поезда, на который она собиралась для встречи Смельского.

Шилов тотчас же сообразил, что эта прелестная девушка и есть невеста Смельского.

На мгновение он опешил от ее красоты, но только на мгновение, затем он уже знал, что делать.

Он сдернул шляпу и отвесил низкий поклон.

– Моя фамилия Шилов! – грустным голосом сказал он, как будто говоря: мое название гроб. – Я пришел узнать, как здоровье мадам Краевой?

Анна быстро оглядела Шилова, про которого уже достаточно слышала и воображала вовсе не таким.

Она думала, что управляющий графа какой-нибудь простоватый, невзрачный человек, и вдруг увидела перед собой мужчину какой-то отъявленной красоты.

Будь она суеверна и встреть его ночью, она приняла бы его за красавца-дьявола. Но этот «дьявол» стоял пред ней в почтительной позе, без шляпы, склонив голову, и ожидал ответа.

Надо было ответить что-нибудь.

– Благодарю вас, моей сестре лучше, – сказала Анна немного нервным, как бы взволнованным голосом.

– Ах, это ваша сестра? Стало быть, я имею честь говорить с невестой моего друга Смельского.

Анна вспыхнула.

– Да, – шепнула она, – я невеста Андрея Ивановича, – и почему-то улыбнулась, не замечая, какими страшными, широко раскрытыми от ужаса глазами глядела на эту сцену выздоравливающая Татьяна Николаевна, облокотясь о подоконник своей комнаты.

– Я благодарен случаю, доставившему мне честь этого знакомства! – ответил Шилов и поправил повязку, на которой он носил еще забинтованную руку.

Анна вышла и почему-то нашла удобным протянуть свою руку; впрочем, ясно почему: ведь он же был другом ее жениха! Отчего же с ним не познакомиться, с этим другом, отчего же и не отнестись к нему тоже дружески.

У женщин масса запасных доводов на все случаи, даже и на такие, где растерялось бы десятеро мужчин.

Впрочем, эта логика очень своеобразна и недаром именуется логикой специфической, женской.

Шилов должен был пожать руку девушки левой рукой, но, как раненому, ему это было, конечно, более чем позволительно. При этом он взглянул на Анну таким из своих огненных взглядов, который, подобно выстрелу опытного стрелка, никогда не делал промаха по своей жертве.

Анна даже вздрогнула от этого взгляда и нахмурилась, потупив глаза.

– Андрей Иванович скоро должен приехать, – сказал Шилов.

– Да, я иду встречать его.

Шилов улыбнулся:

– Пожалуй, и я пойду его встречать, потому что я все равно вышел на прогулку, но только…

Он вынул часы.

– Только теперь уже поздно. Да вот, кстати, слышите?

В стороне станции раздался свисток.

– Теперь уже ни я, ни вы не успеете.

Анна смутилась:

– Какая досада! А мне его необходимо сейчас же видеть. Как бы это сделать?

Анна на минуту задумалась с встревоженным выражением лица и потом вдруг, со свойственной ей решимостью, быстро сказала:

– Ну, если так, если я опоздала к поезду, я пойду к нему. Вы проводите меня, господин Шилов?

И она вышла из калитки, даже не оглянувшись в сторону сестры, которая слабым голосом позвала ее.

Анна не услышала.

Она быстро пошла по дорожке в сопровождении Шилова, который говорил ей, смеясь, что визит его очень кстати, потому что он теперь может проводить ее, Анну, кратчайшим путем через парк до виллы графа Сламоты.

Анна казалась взволнованной и настолько неохотно поддерживала разговор короткими, отрывистыми ответами, что Шилов предпочел молчать.

Только проходя по парку, Анна спросила его:

– Тут на вас напали?

– Нет, – ответил Шилов, – мы уже прошли то место.

Это был, однако, повод для него пустить несколько фраз, заставивших Анну с изумлением взглянуть на своего спутника.

Шилов выразил самое задушевное сожаление, что все так случилось.

– Лучше бы, – сказал он, – они убили меня, потому что я, по крайней мере, не страдал бы так, как я теперь страдаю.

– А что, у вас сильно болит рука?

Шилов тихонько засмеялся:

– Какой вздор! Рука!.. Точно вы, Анна Николаевна, не понимаете, о чем я говорю. Не рука, а душа болит у меня, потому что с этим делом связано столько трагического, что, право, смерть того, кто был хоть и невольной причиной этого всего, была бы для него благодеянием. Знай я, например, что все это так выйдет, что несчастная сестра ваша с детьми останется без своего кормильца, хотя и бесчестного и недостойного ее человека, но все-таки кормильца и отца ее детей, я бы дал убить себя и тем спрятал концы преступления в воду.