Александр Цеханович - Страшное дело. Тайна угрюмого дома

Все это казалось Смельскому таким милым, таким привлекательным, что он невольно углубился в возможные картины своего счастливого семейного быта.

Так же будут они сидеть с Анной на балконе дачи, так же около них будут резвиться их дети, и он будет счастлив, любуясь на них и на Анну – красивую, видную даму в каком-нибудь изящном пеньюаре. Смельский даже задумался над вопросом, какого цвета будет пеньюар у Анны: то ему казалось – лучше голубой, то – пунцовый.

Вот он миновал дачи, вот вошел в парк и, сняв шляпу, тихой поступью мечтателя пошел под тенистыми сводами его ветвей.

Вдруг ему показалось, что кто-то идет ему навстречу.

Он пригляделся и, одновременно заметив скамью рядом, сел на нее.

Одинокий человек медленно приближался, но все еще был настолько далек, что Смельский не мог хорошенько разглядеть его.

Почему-то он стал ожидать этого человека, и ожидать с нетерпением, возрастающим все более и более.

Вот он уже на расстоянии каких-нибудь десяти саженей.

Это был Шилов.

В круглой широкополой шляпе, так шедшей к его типичному лицу, с суковатой палкой, он медленно приближался, очевидно совсем не надеясь на какую-нибудь встречу.

Несмотря на то что шляпа его, по обыкновению, сидела набекрень и сдвинулась на затылок, что придавало его физиономии удалой и несколько даже дерзкий вид, голова его была опущена.

Увидав молчаливо сидящего на скамье Смельского, он вздрогнул и остановился, но вслед за тем засмеялся и быстро подошел к нему.

– Что? Мечтаешь? – пошутил Шилов.

– Чудный вечер! – сказал Смельский.

– Да! Даже, можно сказать, редкий в нашем климате… Ты провожал Анну Николаевну?

– Да. А ты почему это знаешь?

– Догадываюсь.

– Нетрудно, впрочем, догадаться.

Оба замолчали.

Шилов закурил папиросу и сел на скамью.

Вечер тут, в глуши парка, был действительно чудный.

Золотые лучи заходящего солнца прорывались сквозь густую листву и пятнами дрожали на песке аллеи от малейшего дуновения ветерка.

Верхушки деревьев шептали. Смельский, недавно полный грез о будущем и совершенно забывший обо всем настоящем, вдруг вернулся к действительности.

– Послушай! – обратился он к Шилову. – Ты знаешь, что я сегодня был у Краева и у следователя.

– Да, ты говорил…

– Он недоумевает… Следователь удивляется, почему на месте, где произошло нападение на тебя, нет следов.

– А бог с ним! Я не знаю, каких ему еще надо, – беспечно ответил Шилов, – если их мало оказалось на земле, то вполне достаточно на моем теле! Он глуп, этот твой следователь!..

Смельский посмотрел на Шилова и пожал плечами.

– Это правда, – согласился он, – но все-таки и на земле должны же были быть какие-нибудь знаки, ну хоть какие-нибудь…

– Друг мой! – с полусерьезной миной сказал Шилов. – Если бы они должны были быть, они, верно, и были, но так как их не видно, то их и нет.

– Ты говоришь, это там, за поворотом?

– Да. А что? Не хочешь ли ты сделать осмотр местности?…

Смельский почувствовал опять что-то враждебное к своему собеседнику, в особенности за этот насмешливый тон его.

– Нет, – сказал он, – по моей части больше обозрение преступной души. Это моя прямая специальность!

Смельский сказал это с особенным ударением, но вовсе не ожидал того эффекта, какой произведут эти его слова на Шилова.

Лицо его побледнело, глаза вспыхнули и погасли.

Он встал и, стараясь придать своему голосу и жестам возможно более развязности, сказал:

– Ну, исследователь преступных душ… Я, брат, пойду немного дальше, а ты, верно, домой?… До свидания! – и он пошел по аллее.

Смельский долго и задумчиво глядел ему вслед.

Новые мысли охватили его. Эта быстрая перемена в лице, с трудом замаскированная развязностью, заставила его впервые серьезно задуматься.

Это уже было не предположение, а нечто фактическое.

В связи с отсутствием следов той картины борьбы, которую Шилов нарисовал следователю, это было уже что-то серьезно наводящее на размышления.

Вообще Смельского в эту минуту что-то оттолкнуло от Шилова, и рознь их с этого дня увеличивалась.

Так прошла неделя, в течение которой он два раза ездил в Петербург, и с каждой поездкой возвращался все пасмурнее и задумчивее и все подозрительнее поглядывал на Шилова. Дошло наконец до того, что он стал избегать встреч с ним.

Его коробило, когда он видел его вздернутые усы, мрачный взгляд и всю фигуру, полную непоколебимого эгоизма и самодовольства.

И все это породило пустое обстоятельство, а именно что Шилов изменился в лице от случайного намека, даже, вернее сказать, не намека, потому что, говоря об изучении преступной души, Смельский вовсе не думал намекать ни на кого.

Чем более он беседовал с Краевым, чем более зондировал его всеми способами, тем более приходил к убеждению, что во всем этом деле есть какая-то роковая ошибка, тайна, которая известна Шилову, но которую он ни за что не выдаст.

Никаких определенных предположений Смельский, впрочем, не строил и не мог строить, но если можно было бы признать вершителем всего этого дела нравственное сознание, он бы, во-первых, освободил Краева, а взамен него подвергнул бы более тщательному опросу Шилова, который теперь казался ему с каждым днем все подозрительнее.

Однако дело выходило так, что ничего нельзя было изменить в его ходе.

Приближался день судебного разбирательства.

И в это самое время случился совершенно неожиданный инцидент, бросивший еще более тени на все это дело и еще более осложнивший его и запутавший.

Однажды, рано поутру, граф Сламота отправился на охоту. В восточном углу парка было небольшое, довольно дикое озеро, в камышах которого водились утки.

Дорога к нему лежала из дому не иначе как через поворот ездовой аллеи, то есть того самого места, вблизи которого случилось несчастье с Шиловым.

Пробираясь с ружьем и собакой по чаще уже в стороне от дороги, граф был удивлен, что старый, опытный сеттер вдруг остановился около куста акаций и принялся громко лаять, поворачивая голову назад, словно призывая хозяина поглядеть на что-то им найденное.

Сламота подошел и, к удивлению, заметил, что собака, визжа, принялась рыть землю.

Минуты две рыла она, учащенно работая лапами, вдруг в земле оказалось что-то красное.

Едва пес увидел это, как схватил зубами, и из земли был извлечен рукав кумачовой рубахи, порядочно уже поистлевшей.

Тогда граф вынул свой охотничий нож и помог животному в его странной работе.

Тут были и порты, и рубаха, и поддевка, и сапоги, и фуражка, и даже холщовый мешок.

Извлекши все это на поверхность земли, граф задумчиво уставился на свою находку, не зная, чему приписать ее, тем более что, несмотря на порчу, которой они отчасти уже предались, вещи сами по себе, очевидно, были в момент зарытия не только вполне годными к употреблению, но для крестьянина или мастерового могли назваться щегольскими.