Найо Марш - Однажды в Риме. Обманчивый блеск мишуры [сборник: 26, 27]

— Мы его сокращенно называем орэкс. И словами его не объяснишь. Нельзя сказать: орэкс — это то или вот это. Одно дело — его восприятие нами, и совсем другое — публикой. Занимаясь орэксом, можно только надеяться, что у тебя произойдет спонтанный эмоциональный взрыв и твоя энергия высвободится. — Объяснения Крессиды были бурными и напористыми.

— Зелл — это наш режиссер… то есть режиссер не в обычном, не в академическом понимании… Скорее, наш учитель, источник вдохновения… Так вот, он придает огромное значение спонтанности. Естественности.

— Вы собираетесь вернуться к занятиям?

— Нет… Мы с Хилари, скорее всего, поженимся в мае, и тогда в этом ведь не будет особого смысла, понимаете? К тому же орэкс сейчас в кризисе. Временном. С фондами туго.

— А вы сами в каких ролях выступали на этом орэксе?

— Сначала я просто… осматривалась и развивала способности к самоосвобождению. А потом Зелл сказал, что мне следует осваивать концепцию «инь — ян». По-моему, так она называется. Ну вы понимаете «мужское и женское». Ну, я и осваивала. На левую ногу натягивала такое… подобие штанины в сеточку, а к левому виску приделывала длинные зеленые крепе [100] Пучок завитых волос, который дамы в старину подкладывали в прическу, или изделие из волос — тонкая прядь, заплетенная между двумя нитками в косичку толщиною 1–2 см для париков. . Ужасно противно только было мазаться гримировальным клеем… Но знаете, образ водоросли несет довольно-таки мощный эротический заряд. У меня получалось…

— И это весь ваш костюм?

— Весь! Больше на мне не было абсолютно ничего. Публика меня принимала… Знаете ли… Просто невероятно тепло. В общем, с этим крепе я наработала такой опыт наклеивания, что борода дяди Фреда мне теперь нипочем. Она же уже готовая, нужно только закрепить как следует.

— Надеюсь, у него все выйдет хорошо.

— И я очень надеюсь! Хотя он так волнуется, такой какой-то весь напряженный… Дядя — потрясающий, правда? Хотя нет. Потрясающая — это я, а он… ну просто самый-самый! Правда ведь? Вот только боюсь, тетушка Колумбина по-прежнему не в экстазе от меня.

Продолжая щебетать таким образом, Крессида мерила шагами углы уютной маленькой комнатки — мерила грациозно, и в то же время ей было как бы не по себе. Она то брала в руки какую-нибудь декоративную безделушку, то ставила ее на место — с рассеянностью праздной богачки в антикварном магазине.

— Сегодня в кухне стоял такой крик, чуть не до драки. Вы не знали об этом?

— Первый раз слышу.

— Из-за меня. Ну, сначала из-за меня. Этот, как его, Кискоман, тарахтел что-то обо мне и о своих отвратительных кошках. А все остальные над ним смеялись — не скажу уж точно, как именно — но в какой-то момент дело приняло серьезный оборот. Еще Маулт вмешался. Они его ненавидят хуже атомной войны.

— Откуда вы все это узнали?

— Да услышала. Хилли попросил меня сходить взглянуть на цветы, присланные к празднику. Цветочная кладовая — всего через стенку от людской. Правда, считается, что все мы должны называть ее «помещением для персонала». Какой там творился кошмар, как летели перья — вы себе не представляете. Крики. Треск. Гвалт. Я уж подумывала, не пойти ли рассказать Хилли, как вдруг слышу: в коридор выходит Маулт. И при этом продолжает орать на остальных: «Свора проклятая! Вы — просто банда головорезов!» — как только еще он их не называл. А Катберт в ответ ревет как бык, чтоб Маулт, мол, проваливал, пока его не измочалили. Ну, я Хилли все рассказала. Думала, он и с вами поделился. Вы ему так нравитесь…

— Нет, не делился.

— В общем, хочу сказать начистоту: выходить замуж в вертеп разбойников, где вечно пахнет поножовщиной, я не собираюсь. Просто какой-то страх и ужас! Вы бы только послушали! Знаете, как выразился Катберт? Он сказал: «Еще раз пасть раскроешь, и я тебе свет выключу».

— О чем это он, по-вашему?

— О чем, не знаю. Могу сказать, чем пахнет, — ответила Крессида. — Убийством пахнет. Попомните мое слово: убийством.

Пожалуй, именно после этого разговора Трой начала беспокоиться по-настоящему. Она вдруг взглянула на себя со стороны и увидела одинокую молодую женщину, брошенную в огромной усадьбе, пропитанной фальшивой роскошью, среди странных незнакомцев и на попечении целого штата убийц. «Вот в каком я теперь положении, — подумала она, — хоть с кашей его ешь». Всем сердцем художнице вдруг захотелось вырваться отсюда, оказаться далеко-далеко, провести Рождество у себя в Лондоне, тихо-мирно, совсем одной — ну или в компании кого-нибудь из надежных, проверенных, безопасных друзей. Ведь многие так тепло и настойчиво ее приглашали.

Портрет был уже почти закончен. Да, собственно, закончен совсем. Вполне вероятно, он уже достиг той стадии, когда кому-то мудрому и здравомыслящему стоило бы оттащить автора за шкирку от мольберта и отправить куда-нибудь за пределы досягаемости палитры и кистей. Обычно с такой задачей отлично справлялся ее муж, но муж находился на отдалении двадцати тысяч километров и возвратится не раньше чем через неделю — если только, как это иногда случалось раньше, какое-то непредвиденное обстоятельство не прервет досрочно его работу «среди антиподов». Но картина еще как следует не просохла, паковать ее нельзя. А что можно?.. Можно заказать наперед отправку к багетчикам, а Хилари сказать: я уезжаю… Когда? Завтра? Ему это покажется весьма странным. Непонятным. Он почует: что-то тут не так. И сразу поймет: она чего-то боится, и будет, по сути, прав. Ей страшно.

Мистер Смит что-то говорил о том, что собирается обратно в Лондон послезавтра. Наверное, можно будет уехать с ним… Дойдя до этой мысли, Трой поняла, что настала пора успокоиться. Разобраться. Разложить все по полочкам. Заглянуть, так сказать, вовнутрь. Как, вероятно, выразилась бы Крессида, «остудить мозги». Итак…

Во-первых, в чужих домах ее и раньше накрывало всепоглощающее желание исчезнуть, скрыться — этакое властное чувство неугомонной тревоги, столь же необъяснимое, сколь и неловкое для нее самой. Словно каждый нерв внутри ее организма вдруг начинал посылать в мозг сигнал: надо отсюда бежать. Такое случалось даже в ресторане — если официант долго не нес счет, Трой испытывала адовы муки на грани срыва. Так не следует ли списать нынешнее непреодолимое стремление покинуть «Алебарды» на эту, уже знакомую ей психическую слабость, усугубленную, конечно, треволнениями и, скажем так, особенностями уклада в здешней усадьбе? Треволнениями, каковые, положа руку на сердце, всякий назвал бы небеспочвенными. На самом ли деле челядь Хилари и вправду так безобидна, как утверждает он сам? Возможно, Крессида просто раздула в своем воображении обычную перепалку между слугами до масштабов смертоубийственной ярости?