Буало-Нарсежак - Любимец зрителей. Полное собрание сочинений. Том 9

— Не говорите ерунды.

Марузо думал, что ему еще сказать ей. Ему казалось подлым вот так, здесь, посреди пустынной гостиной, оставить эту женщину в трауре.

— Хотите, я скажу Шарлю, чтобы он навестил вас сегодня вечером?

— Я не больна… Вы очень милы, Альбер, но, уверяю вас, все обойдется. Возвращайтесь к себе. Подумайте о клиентах, которые вас ждут.

Она прислушалась к звукам его удалявшихся шагов, потом к шуму отъезжавшего автомобиля и медленно села. Теперь ей только и оставалось спокойно ждать, год за годом. Если считать часы, она растеряется. Надо хитрить со временем. Она умела это делать… когда они оба были живы. Это было нетрудно. Но теперь?

Она сняла перчатки, шляпку. Раздеться? Переодеться? Зачем? А почему бы и нет? Что вообще теперь важно? Хотя нет, кое-что важное есть. Она позвала Франсуазу.

— У меня к вам просьба, Франсуаза. Я хочу, чтобы вы сложили все вещи мсье: белье, костюмы, в общем, все. И отнесите свертки на чердак.

Франсуаза поднесла платок к глазам.

— Прошу вас, — сказала Ирен. — Ничего тут трагичного нет. И отдайте Амалии все вещи Патриса. Нет никакого резона, чтобы все это пропадало. И коляска тоже пусть у нее останется.

— Да, мадам. Амалия будет очень рада.

— А за то, — продолжала Ирен, — пусть она все устроит так, чтобы Жулиу я не слышала. Я хочу, чтобы было ясно: ребенка здесь больше нет.

Франсуаза не могла скрыть своего изумления.

— Да, мадам… Но ведь ребенку нужен свежий воздух.

— Ну, так в парке места вполне достаточно. Пусть проходит через буфетную. Я, естественно, ужинать буду в столовой. В доме все должно быть по-прежнему. Да, еще, будьте добры, подходите к телефону.

Главное, чтобы ничего не менялось, чтобы время катилось по привычно наклонной плоскости, без потрясений, от рассвета до сумерек.

Ирен поднялась к себе в спальню, разделась, надела костюм в деревенском стиле из ткани, похожей на монашескую мешковину, села, откинув голову на спинку кресла и закрыв глаза. Она совсем дошла. Неужели же ей всего тридцать два года? Она уже представляла себе, как друзья говорят ей по телефону: «В тридцать два года жизнь еще не кончена, вот увидите! Все снова устроится». То есть, иными словами: «Вы снова выйдете замуж». Спасибо. Одного раза ей хватило. Или еще будут давать советы: «Надо всюду бывать, стать полезной». Полезной для чего? Для кого? Посвятить себя какому-нибудь делу? Стать чем-то вроде агента по социальному обеспечению. А может, поступить в «службу доверия»? В общем, стать человеком, который сам себе больше не принадлежит. Но она еще не хотела отказываться от себя. Потом видно будет. А сейчас она должна заняться своими ошибками. Она разведет сад, в котором будет выращивать угрызения совести. И будет жить среди них. И ухаживать за ними до тех пор, пока они не перестанут источать яд. Это будет долго. Она теперь лучше понимала, каких упреков она заслуживала… сколько безобразных сцен она устроила Жаку… по поводу Марии, хотя бы… Конечно, она их никогда не заставала… но даже если бы и напоролась на них вместе, надо было вести себя по-другому, а не обращаться с несчастным, как с последней сволочью. И была связь между всеми ссорами и катастрофой. И с обнаруженным крохотным замученным тельцем. Она представляла себе опять и опять два гроба рядом, большой и тот, другой, похожий на скрипичный футляр.

Неплохо бы стереть все эти воспоминания и воскресить память об ушедших. Жак… да… его черты еще можно было восстановить… как он вытягивал губы, зажигая сигару, как ребром ладони водил по щеке, разговаривая с каким-нибудь занудой по телефону, и потом, как он шел своей медвежьей походкой, размахивая длинными руками. Его она еще помнила. Но вот Патриса? У нее перед глазами только бледное пятно вместо лица. Он утонул в забвении. В памяти остались только нелепые, вызывающе крошечные, будто лягушечьи лапки, пальчики на груди у Амалии. И сколько она ни силилась… Нос… должно быть, кнопка… она мысленно представляла себе нос, и он был неизвестно чей, нос ребенка, неизвестно где увиденный. А брови? Она даже не знала теперь, были ли они у него. С ушами было чуть лучше, потому что они были розовые, и сочетание формы и цвета было вполне органичным. Перевязочки на руках она тоже могла вспомнить, и еще смешной маленький пупочек штопором. Но пройдет еще немного времени, и эти бледные воспоминания будут неуловимее призраков.

Она еще раз мысленно перебрала эти воспоминания. Остатки воспоминаний! Мусор, оставшийся от любви. Нет ничего, что могло бы питать отчаяние, которое становится привилегией или чем-то вроде гордости вдовства. Она подумала: начнем сначала. Начнем все сначала, с того времени, когда мы еще были женихом и невестой. Где тот перекресток, за которым начались их ссоры и была допущена первая ошибка? Она двигалась на ощупь в полутьме своей памяти. Несколько раз они ссорились из-за денег, из-за каких-то вложений, которые он считал более стоящими, чем она. Но нет, искать надо был не здесь. Деньги их не разделяли никогда. Зато из-за имени у них были очень неприятные споры. Почему надо, чтобы тебя называли просто Клери, как простого мужика? Почему, когда он хотел ее задеть, всегда говорил ей: «Моя дорогая баронесса»? Но склока уже поселилась у них в доме. Конечно, было оскорбительное воспоминание о первой брачной ночи. Но если бы она любила его, ее ничто, разумеется, не оскорбило бы. Все было испорчено раньше. А раньше она целиком принадлежала себе, никто ее и пальцем не мог тронуть. Она была мадемуазель Додрикур, самая богатая партия Западной Франции. Когда она появлялась на своем гнедом скакуне, ее приветствовали аплодисментами, потому что знали, что она победит. До того дня…

Перелом наступил, быть может, именно тогда… Все было хорошо до того дня, когда этот мужлан, которого она не знала, нанес ей точный удар в сердце, обойдя ее в трудном конкуре, сразу отодвинув ее на второй план. В Экс-ан-Провансе — новое поражение, и опять из-за него. Но у себя, в Лe-Мане, он в прямом смысле слова очутился на земле, и она с хитрой улыбкой в уголках глаз сказала ему, как она огорчена его неудачей. Да, чем больше она об этом думала, тем больше уверялась, что их соперничество и породило ту любовь-ненависть, которая сблизила их, как боксеров, которые, соединяя в знак дружбы руки, уже присматриваются, куда бы нанести удар. Когда приглашенные подняли бокалы за счастье новобрачных, каждый из них подсознательно чувствовал, что другой уже был лишним. За ней бы осталось последнее слово, если бы она оказалась бесплодной. Последнее слово — это вовсе не значит, что они были противниками в битве повседневной жизни. Речь шла о том, чтобы не позволить себе оказаться на втором месте. У кого тверже характер, долго было не ясно. Она проиграла из-за Патриса.