Буало-Нарсежак - Любимец зрителей. Полное собрание сочинений. Том 9

Последнее жилище членов семьи Куртенуа. Не всех. Лишь последних обитателей Керрарека. Матушка перекрестилась.

— И мы с Элизабет будем здесь покоиться, — прошептала она.

Мы поднялись по ступенькам, распахнули решетку.

— А отец? — спросил я.

Кивком матушка указала мне могильную плиту поодаль.

— Это для него, если он еще не передумал. Ему все равно, что там он будет лежать один.

Она ненадолго задумалась, шевеля губами. Вероятно, молилась или привычно разговаривала сама с собой. Я же пытался представить себе невыносимую совместную жизнь этого мужчины и этой женщины и, в особенности, то безысходное противостояние, которое вынудило их желать этого посмертного раздела. Вообрази, как они, по-видимому сидя в гостиной, методически составляют нечто вроде протокола происшествия. Майар против Куртенуа. Майару не место среди Куртенуа. Каждому — своя могила. И так да пребудут они во веки веков. Разъединены на вечные времена. Все это они высказывают ледяным голосом, с ненавистью взирая друг на друга. И как же я был прав, когда предпочел врачевать тяжелораненых во Вьетнаме, чем оставаться с тяжелобольными из Керрарека.

Но здесь я вынужден вернуться к тому, что до поры до времени оставалось в тени. Извини, что я продвигаюсь вперед зигзагами. Столько всего нужно сказать! Хочу коснуться моих отношений с отцом. Между матушкой и мною всегда сохранялась дистанция, и понемногу мы совершенно отдалились друг от друга. Это шло изнутри. Я зародился в ее утробе помимо ее воли, словно еще зародышем я чувствовал, когда ее тошнило по утрам, и это меня вконец озлобило. Там, в ее чреве, я был незваным гостем, чью жизнь постарались сделать невыносимой. Такова печальная участь всех нежеланных детей. Что касается отца…

Нужно было уметь читать у него в душе. Внутренне зажатый человек с подавленными желаниями. Рак-отшельник, мягкий, слабый, укрывшийся в первой попавшейся раковине, под маской художника, влюбленного в природу, жаждущего спокойной размеренной жизни. Проводивший время то на природе с ружьем наперевес, с блокнотом для эскизов в кармане, то взаперти, в своем кабинете, куда всем был закрыт доступ. Но его глаза не умели лукавить, и я всегда знал, что он меня любит. Когда я зашел поцеловать его на прощание, прежде чем отправиться в первую свою поездку, он привлек меня к себе. «Ну а теперь, — сказал он, — ты должен пожелать удачи мне». Бедный мой старый папа! В душе мы с ним всегда были заодно.

Или вот еще одна история. В молодости, во время войны, он выучил английский — это был один из видов сопротивления оккупантам. И я, когда учился в коллеже, всерьез занялся английским, кстати, эти познания сослужили мне хорошую службу в моих странствиях. Так что иногда отец в шутку заговаривал со мной по-английски, неизменно вызывая негодование матушки. Хотя, конечно, она ничего не имела против самого английского. Просто не могла смириться с тем, что мы могли прямо у нее под носом сказать друг другу что-то, чего она не понимала. Ей чудилась в этом насмешка. Когда отец, разумеется по-английски, говорил мне за столом, что мясо переварено или рыба слишком пресная, она привставала.

— Если вы намерены продолжать в том же духе, — восклицала она, — я лучше пойду на кухню.

Папа лишь посмеивался. Эти легкие уколы служили ему утешением после стычек, к сожалению, слишком частых, от которых он искал спасения среди своих книг и картин. Я бы мог привести тебе сколько угодно таких случаев. Они то и дело приходили мне на ум, когда я вышагивал вокруг письменного стола в библиотеке, в свою очередь служившей мне укрытием, — но исчезновение отца по-прежнему оставалось для меня тайной. Я уже все перерыл. Мне попались лишь ненужные бумажки, вроде счетов из гаража или квитанций на оплату электроэнергии. Ничего интересного. Я же искал банковский счет или что-то, что могло бы стать уликой в моем расследовании. Наконец от папаши Фушара мне удалось узнать кое-что полезное. Отец покупал краски в Лa-Боле, у торговца, державшего лавку напротив пляжа. Я заскочил в Ла-Боль. Не так просто оказалось что-то вытянуть из этого славного и любопытного увальня. Вскоре уже он сам задавал мне вопросы. Как, господин граф куда-то отлучился, не оставив адреса? Удивительно! Тем более странно, что он готовился к ежегодной летней выставке. Значит, он никак не мог отлучиться надолго. Словом, толку от моего собеседника было мало. Я зашел в картинную галерею, где выставлялся отец. Но и здесь не узнал ничего нового. Хотя нет: узнал, что отцовские картины пользовались всевозрастающим спросом. Из чего я заключил, что где-то у него был тайник, из которого он мог брать деньги до своего возвращения.

Шли дни. По-прежнему ничего нового. Каждое утро я выходил навстречу почтальону. Но почты было не много: местная газетенка, каталоги, письма — всегда срочные — из Лa-Редута, Труа-Сюис, реклама магнитных браслетов, заговоренных крестиков, кулонов в виде знаков Зодиака. Клер вырезала самые привлекательные картинки. Куда она их прятала? Вот мы и вернулись к Клер.

Нет, плохой из меня рассказчик. Как-то в детстве мне довелось увидеть жонглера-китайца, крутившего тарелки на конце палочки из бамбука. У него было восемь или десять таких палочек, выстроенных в один ряд, и ему приходилось то и дело перебегать от одной к другой, чтобы вновь раскрутить тарелки, готовые остановиться. Львы, слоны, воздушные гимнасты, клоуны забылись, но китаец, метавшийся от одной палочки к другой, по-прежнему стоит у меня перед глазами. Я — как этот китаец. Бросаюсь от матушки к тетке, потом к Клер, потом к Неделеку. Но если я не упомяну кого-то из них, ты потеряешь нить рассказа. Пусть, на твой взгляд, я буду неумелым жонглером, пусть я то и дело бью тарелки и меня следует освистать. И все же давай вернемся к Клер. Я не стал пересказывать матушке то, что сообщил мне доктор относительно клептомании моей сестры. Но я принял кое-какие предосторожности. Запирал свою комнату на ключ и наблюдал за больной, что было нетрудно, так как она всегда держалась поблизости. Можно даже сказать, что она вечно таскалась за мной, так что мне пришлось изловчиться, чтобы улизнуть от нее в Лa-Боль.

По утрам я еще мог располагать собой, потому что поднимался очень рано, но, стоило Клер проснуться где-нибудь в половине десятого, как она тут же прибегала ко мне, и все было кончено. Она глаз с меня не спускала. Если ты читаешь газету, твоя кошка разваливается между ней и тобою. Если пишешь, она ложится прямо на бумагу и потягивается, жмурясь от удовольствия. Клер вела себя почти так же. Разве что не мурлыкала, зато наслаждалась каждым моим движением. Копалась в моих вещах, включала электробритву, нюхала зубную пасту. Я следил за ее руками, но пока что она ничего у меня не стащила. Быть может, чувствовала, что за ней наблюдают. Или просто у меня в комнате польститься было не на что. Впрочем, что я знаю о клептомании? Возможно, толчком могло послужить волнение, или же тут все зависело от лунной фазы, а то и от капризов погоды. Я ослабил бдительность, и у меня пропал кошелек. Маленький кожаный кошелек на молнии, самый что ни на есть обыкновенный. В десять он еще лежал на камине вместе с носовым платком, тюбиком с таблетками, карманными ножницами, в общем, со всякой чепухой. Клер, как обычно, порыскала по комнате, затем ее позвала мать, и она вышла. Но она отсутствовала не больше четверти часа. Выходит, тайник был где-то в доме. Но вот вопрос: зачем ей понадобился кошелек? Может, Клер привлекали кожаные вещицы? Или клептоманы склонны воровать какой-то один вид вещей? Я притворился, будто исчезновение кошелька прошло незамеченным. Клер, видимо, тоже не ощущала ни малейшей неловкости. Но на следующее утро, едва проснувшись, я тщательно обследовал все пустующие комнаты на первом и втором этаже. Поставь себя на ее место. Она ворует сама того не ведая. Крадут ее руки. Ее воля в этом не участвует. И вряд ли она станет придумывать какой-то хитрый тайник, тем более что ее никогда никто не беспокоил. Наверняка она воображает, что все пропажи остались незамеченными. К этому следует добавить, что крадет она не затем, чтобы время от времени любоваться похищенным. С нее довольно того, что добыча сложена где-то в укромном углу. Так я рассуждал, заглядывая под мебель, шаря за креслами. И в то же время я обдумывал план. Если Клер особенно привлекает кожа, то наживкой может послужить футляр для карт или очков, что-нибудь в этом роде. А затем я попытаюсь ее выследить. Я мучился от безделья. Не забудь, что я пребывал в полной праздности. Скука, беспокойство, вечно снедавшие меня, словно холодок, бегущий по телу, вместе с раздражением отравляли мне буквально каждую минуту. К тому же я страдал мучительными приступами усталости, вынуждавшими меня прислоняться к чему угодно, к дереву или к стене. Так что слежка за Клер вносила в мою жизнь приятное разнообразие. Знать бы тогда, куда это меня заведет!