Буало-Нарсежак - Разгадка шарады — человек. Полное собрание сочинений. Том 4

Весь день телефон молчал. Тем лучше. Значит, я увижу ее сегодня. Я уже представил себе эту сцену. В воображении я разыгрывал ее на все лады… Вот я осыпаю ее упреками… или она падает в мои объятия… Все это вовсе не казалось мне смешным. Напротив, я просто задыхался от волнения, сидя в своем кресле, вот так, совсем один, положив ноги на стол и чувствуя, как догорающая сигарета обжигает мне пальцы. Домой я вернулся довольно рано. Письма не было. Прекрасно. Я оделся особенно тщательно. Та стадия, когда заранее готовят речи, для меня миновала: у меня не осталось больше доводов. Мною владело одно желание: вернуть ее во что бы то ни стало. Будь она даже авантюристкой, которую я сам разоблачил. Потом у меня еще будет время, чтобы вновь мучить себя напрасными переживаниями. И жить я тоже буду потом… А пока мне оставалось убить еще пять часов до вечера. Я все-таки вышел из дому и долго блуждал по Парижу, похожему на какой-нибудь заштатный городок. Но к чему стараться выкинуть из своей жизни эти потерянные часы, мучительные и прекрасные одновременно? День уходил, а я понемногу приближался к Нейи. Я зашел в кафе и подождал там, пока совсем стемнеет. Когда же — все разом — загорелись фонари, до самого конца высветив проспекты, я, не торопясь, отправился на свидание с Ману.

У нее в комнате горел свет: тонкий золотистый ободок окружал ставни. Она была там. Она готова встретиться со мною. Я чуть не пустился бегом. Дрожащими руками я еле-еле сумел отворить калитку, ведущую в сад. В аллее я остановился. Я не должен выглядеть слишком счастливым — это значило бы заранее признать себя побежденным. Нельзя забывать, что я собирался потребовать отчета у Ману. Я вошел в кухню и нажал выключатель. В прихожей свет уже горел. Я подошел к лестнице.

— Ману!

Она меня не слышит.

— Ману… Это я.

Ладно. Она не желает сделать первый шаг. Я поднялся наверх. Дверь в ее комнату была приоткрыта. Последние метры я прошел, прижав к боку ладонь. Путь сюда оказался таким долгим! Но теперь разлука подошла к концу. Я открыл дверь.

— Ману!

На полу, вытянувшись перед секретером во весь рост, лежал человек. Жаллю… Вокруг него — лужица запекшейся крови.

Я обернулся. Нет, это мое дыхание вырывалось с таким шумом. Ману здесь не было. Она убежала, застрелив своего любовника. Пот заливал мне глаза. Вытерев лицо, я заставил себя снова взглянуть на него. Жаллю упал ничком, одна рука была согнута, другая вытянута. В профиль я различал его посеревшее лицо. На полу валялся листок бумаги… Мое письмо. Я хотел было подойти поближе, но почувствовал, что если выпущу из рук дверную ручку, то свалюсь на пол рядом с трупом. Хуже всего были эта тишина и лампы, горевшие у меня за спиной. Я был один, и все же мне казалось, что на меня смотрят. Я боялся шелохнуться, но понемногу ко мне возвращалась способность думать. Жаллю приехал до прихода Ману. Он прочел мое письмо и одновременно узнал, что Клер жива и что любовница его обманывает. Что же произошло потом? Наверное, между ними разыгралась бурная сцена. Мне был известен бешеный нрав Жаллю. Быть может, он сам угрожал Ману? Или она выстрелила первой? Рядом с телом я не заметил оружия. Значит, Ману унесла его. А что, если… Это предположение привело меня в ужас. Что, если Ману приходила сюда, чтобы застрелить меня, единственного свидетеля, чье слово могло бы разрушить все ее замыслы? Но нет, это было бы слишком мерзко и нелепо. К тому же она не оставила бы здесь письмо… Но, может, она собиралась вернуться?

От охватившего меня вдруг страха у меня внутри все сжалось. Я наконец отпустил ручку, за которую все еще цеплялся, и подобрал с полу письмо. Потом поспешно спустился вниз, оставляя за собой невыключенный свет и распахнутые двери. Больше я ничего не желал знать. Жаллю… Ману… Нет, этот кошмар и так слишком затянулся. Я выхожу из игры… Я очутился на улице и удивился, обнаружив настоящий тротуар у себя под ногами, настоящие деревья у себя над головой. Для меня это было откровением. Значит, реальный мир все еще существует. Он принимает меня. Вот уже несколько месяцев я жил как в тумане, преследуемый женщиной, которую считали умершей, сам преследуя неуловимую возлюбленную, а теперь еще этот труп… Я разорвал письмо на мелкие кусочки и развеял их по улицам, по которым проходил. Ману покидала меня вместе с ними, и Клер… и Жаллю! Последняя связующая нить была разорвана. Теперь я мог уехать, вернуться в мир живых. Тогда-то я понял, что давно уже решил отправиться во Вьетнам.

На следующий день я подал заявление. Мне оставалось лишь довериться ходу событий. Они сами увлекали меня. Кто-то занимался мной, моими документами. За два дня все было улажено. Я ни во что не вмешивался, старался ни о чем не думать, опасаясь, что мрак вновь окутает меня. Вопреки моему желанию, время от времени у меня еще возникали сомнения, угрызения совести. Клер! Вправе ли я был… Но я гнал от себя всякое искушение. Стоит только ему поддаться, и все пойдет прахом. Я оставил указания своей секретарше. Если мне будут звонить, пускай говорит, что я уехал надолго. То же самое я сказал и консьержке. Заткнув таким образом щели, сквозь которые призраки могли вновь проникнуть в мою жизнь, я приготовился к отъезду и уже начал терять терпение. Всеми силами я желал оказаться далеко — как можно дальше отсюда. Последние дни прошли в невыносимой тревоге.

А потом бомба разорвалась. Отныне самые крупные заголовки в газетах были посвящены Жаллю: «УБИЙСТВО ИЛИ САМОУБИЙСТВО?», «РЕНЕ ЖАЛЛЮ, ИЗВЕСТНЫЙ КОНСТРУКТОР ПЛОТИН, НАЙДЕН МЕРТВЫМ У СЕБЯ ДОМА». Соседи, чье внимание привлек свет, горевший на вилле днем и ночью, в конце концов обратились в полицию. Под одним из кресел обнаружили автоматический пистолет. Но на его рукоятке, покрытой сетчатой резьбой, не осталось никаких следов. Никто не знал, был ли Жаллю убит или же он сам пустил себе пулю в сердце.

Сначала мне даже в голову не приходило, что это могло быть самоубийство. Но сейчас это предположение буквально потрясло меня. Возможно, я совсем неправильно истолковал случившееся. Ведь тогда Ману… Но было уже слишком поздно — даже для того, чтобы думать об этом. Я не имел отношения к тому, что произошло. Ману все это затеяла, она подготовила развязку. Ее и следовало арестовать. Подобные мысли приоткрывали мне нового, незнакомого Брюлена — непостоянного, причудливого, в чьем характере таилось много неизвестного. В этом я видел лишнюю и важнейшую причину, чтобы уехать отсюда. Скорее! Скорее!

В Орли, прежде чем подняться в «боинг», я купил свежие выпуски газет, но решился их развернуть, только когда мы были высоко в небе. Я мало что узнал из них. Версия самоубийства все больше завоевывала признание. По мнению секретаря Жаллю, он очень тяжело перенес провал своих переговоров в Афганистане, последовавший вскоре после гибели его жены. Овдовевший, наполовину разоренный, отчаявшийся, он предпочел умереть… Разумеется, Клер никак не заявила о себе. По-видимому, она все еще скрывалась в гостинице на авеню де Мен. Истинной жертвой всего, что случилось, была она: отныне ей предстояло вечно таиться от людских глаз. Ведь если узнают, что она жива, ее тут же заподозрят в убийстве мужа. Полиция соглашалась с версией самоубийства лишь потому, что у нее не было никаких доказательств противного. Я опять увяз в своих рассуждениях. Теперь я начинал понимать, что до полного выздоровления мне еще далеко. Пока меня будут преследовать вопросы, на которые нет ответа, я не поправлюсь. А вопросы я буду задавать себе вечно. Как я могу выбросить из головы мысли о Клер — покинутой, одинокой, лишенной всех прав гражданского состояния, даже права получить наследство после мужа… ведущей существование, которое… Ужасно! Я-то даже не подумал об этом: Клер, считавшаяся умершей, не только не могла получить наследство после Жаллю, но даже располагать собственным состоянием. Поскольку она умерла раньше мужа, все, что она имела, должно было перейти к нему… В этом деле она потеряла абсолютно все… Однако здесь скрывалось что-то такое, чего я не мог понять. Она должна была предвидеть легальные последствия своей юридической смерти. Как последний дурак, в разговорах с ней я избегал этой темы. Но теперь это обстоятельство приобретало первостепенное значение. Как же мне быть? Ни в коем случае я не собирался возобновлять нашу связь. К тому же я и не знал, под каким именем она теперь живет. Я не мог ни написать ей, ни послать денег. Мы вдруг стали не просто чужими — мы даже не были больше знакомы… Мы принадлежали к разным мирам. Мое внезапное решение уехать сделало неразрешимыми те затруднения, которые, вероятно, со временем сами улеглись бы.