К. Попов - Виноватые и правые: Рассказы судебного следователя.

— Что, Иван Васильевич, — продолжала она: — на одной-то половице стоять, видно, не под елочкой сидеть? Что молчишь… лицо-то свое белое отворачиваешь? Видно, не те речи, Ванюшка, ноне услышишь! Видно, не с молочком я, не под елочку… на егубово задворье пришла?

— Отвяжись! Знать я тебя не знаю, потаскуха!

— Так ты, Иван Васильевич, не знаешь меня? — сказала Ирина, близко подступая к Лютикову.

— Почем я знаю, что ты за бухтину несешь? Доличи: когда я с тобой сволочился?

— А как дядюшке Матвию хоромы робил.

— Врешь ты все.

— А с кем же я в девках-то обходилась?

— Видно, с лешим, коли под елочкой.

— А разве леший учил меня, как младена-то извести?

— А то кто?

— Кто? — крикнула Ирина, выходя из себя. Она приготовилась плюнуть на Лютикова.

Я удержал ее, и она чуть не повалилась на пол.

Скоро пришла она в себя, но физические силы явно изменяли ей. Я предложил ей сесть и быть хладнокровнее.

— Ладно, в. б… Он говорит — не он; а спроси ты его, в. б., кто посылал меня на Вакомино? Сходи ты, говорит, к Григорью Яковлевичу, да попроси ты, говорит, мелу белого, да купоросу синего, да бели [18] Мышьяк. ; да возьми ты, говорит, вина, где знашь; да сботай это в бутылке все вместе; да поставь на три дня в навоз; да потом и пей на здоровье, говорит. — Ишь ты, в. б., он не токмя что младена хотел извести, да и меня-то: это уж я после расчухала…

Тут Ирина, по-видимому хладнокровная, плюнула Лютикову в лицо, Лютиков утерся и заметил мне, что я напрасно допускаю такие бесчинства в моем присутствии. Я предложил составить об этом особый акт; но Лютиков отказался, а Ирина требовала. Я согласил их на том, что в протоколе очной ставки упомяну о том. Лютиков, до сих пор сдержанный и хладнокровный, видимо изменился в лице. Он не ожидал, как видно, удара с этой стороны.

— Ишь как он сбледнел, в. б.! Рожа-та какая стала!.. Трясется! Да постой! Ты говорил, что у тебя коренья есть; что как воровать пойдешь, так все уснут, что ты и начальство опоишь. В. б., обыщи его! Отбери у него эти коренья! У него в левом кармане лежат.

Я призвал сотского и посторонних, и у Лютикова действительно оказались в левом кармане разные травы и бумажки с заговорами.

— Это что? — спросил я Лютикова.

— Это вот от мурашей, это от крови, как посечешься, а траву от костолому пью… прихватывает, так…

— Врешь! крикнула Ирина. — А покажи-ка долонь [19] Долонь — длань — древний первообраз употребляемого ныне в искаженном виде «ладонь». .

Растерянный Лютиков показал. На ладони оказался рубец.

— Это он, в. б., траву-силу врезывал.

— Врешь, — сказал Лютиков. — Это у меня с измалетства так.

— Нет, ты врешь! Ты мне сам проляпался.

— Коли?

— А у меня не записано. Вот, не правду ли я, в. б., говорю?

— Ну, вот она говорит, — вмешался я, — что ты виделся с ней в кабаке у Егора Прокопьевича и говорил…

— Не видал я ее: все она врет. Спросите хоть самого Егора Прокопьевича!

— Да спрашивай — не спрашивай, а были мы, дядюшкины матвиевы пятаки-то серебры пропивали.

— Врешь ты!

— Его благородие видит, как вру я.

Я кончил очную ставку. Послал за Григорьем Яковлевичем и Егором Прокопьевичем, а сам, вместе с Виктором Ивановичем, пошел к священнику. Там я застал накрытый стол и всю низовскую аристократию: тут были о. дьякон, фельдшер приказа Василий Устинович и еще какой-то хороший прихожанин.

На накрытом столе вскоре появились водка, красное вино и разные закуски: великолепные пироги с сигом и палтусиной; грибы, яйца и разные рыбы во всевозможных видах и сочетаниях.

Все мы выпили по рюмке водки. После того, как водится в порядочном обществе, завелись речи о высоких предметах. Отец дьякон сообщил о некоторых изобретениях своих по части механики. Потом Василий Устинович перетянул нить разговора на свою медицинскую сторону. Упомянув о хитрости англичан по машинной части, он рассказал весьма поучительный анекдот о французах такого содержания:

«Как-то приезжают в Париж наши русские какие-то князья ли, графы ли… только люди образованные… расшаркиваются, говорят на разных на ихних языках, все в нос эдак… А там у них дома не обедают… все по трактирам. Вот приходят это они в трактир обедать: давай-ка, брат, говорят, мусью! Вот хорошо. Подают им это битую говядину, биштеки, коклеты разные… ну, огурцы, горчицу… Вот отобедали это; спасибо брат, мусью, говорят, хорошо приготовил! — А это нишаво, это он по ихнему-то, по-французски-то лепечет, таперечи. Ви старой капиль кушаль, а приходить трукой рас, я фас малятой капиль поштуй. Это по-ихнему, а по-русски значит: теперь я вас угостил старой лошадью, а в другой раз жеребенка зажарю, так не то будет».

Этот анекдот дал повод к самой оживленной беседе. Отец дьякон выразил недоумение.

— У нас в семинарии, — заметил он, — профессор французского языка сказывал, что французский язык то же, что латинский, только в нос говорить нужно, например: pons pontis, мост — pont; mons montis, гора — mont, meus мой — mon, fons fontvis источник, ручей — font и т. д. А немецкий, говорит, язык черт знает что такое: ни на латинский, ни на греческий, ни на русский не похож! Сам, говорит, не могу примениться… да и вам не велю. А это, что вы говорите, Василий Устинович, больше на русский похоже. Ну, вот вы говорите по-французски, капиль, а по-латыни equus, equa… По-моему, капиль больше похожа на нашу кобылу, чем на еqua.

— Да ведь в нос, отец дьякон! — возразил Василий Устинович.

— Да разве в нос; да и то никак не выйдет: еqua, кобыла, капиль.

— Да не в том дело, — вмешался в спор отец И. — Будь я на месте государя, я бы именным указом запретил это. Сами они хоть лягуш жрите, а наших кобылятиной не окармливайте.

— Нет, — заметил Василий Устинович, — это для здоровья не вредно. Давайте, зажарьте мне лошадиного мяса, а еще если молодого!.. — Тут Василий Устинович чмокнул языком.

— Ну, а приди-ка ты у меня тогда к причастью: не допускаю, скажу: кобылье рыло!

На эту тему спор долго не мог истощиться. Хотя все общество шло против Василья Устиновича, но он чувствовал, что, в теории, он стоит выше предрассудков. Когда отец И. заметил, что все он врет, хвастает, что дай ему самому кобылятины, либо кобыльего молока, так и его бы вырвало, Василий Устинович поднялся на хитрость.

— Отчего же, батюшка, вас-то не вырвало, когда вы принимали в последний раз порошок, что я вам давал? — спросил он.

— А оттого, что одно — порошок, а другое — кобылятина.

— Да ведь это экстракт кобылятины в сухом виде.

— Как так?

— Да так. Это верно.

Отца И. при этих словах Василья Устиновича стало коробить: как будто он муху проглотил. Впрочем, особенно вредных последствий не случилось. Между тем, мне дали знать, что явились свидетели из Вакомина, и я отправился на станцию, пригласив и о. И. прийти туда через несколько времени с Крестом и Евангелием.