К. Попов - Виноватые и правые: Рассказы судебного следователя.

— Не о том я говорю тебе, голубушка…

— Ну, быват, и не о том: это я по своему по глупому разуму так… а груздочки-то такие беленькие, малехтинные!..

— Не то ты говоришь; ты не поняла меня.

— Так, видно, не поняла.

— Я хочу сказать: может быть, ты в эту ночь, когда…

— Как дядюшку-то Матвия холостили?

— Да. Может быть, эту ночь ты не дома, в другой деревне ночевала?

— Нет, почто не дома, ваше б-дие! Хоть и продала я дьяволу тело свое белое, да душеньки не продала: не опоганила я честна венца… Нет, как не дома, — дома, ваше б-дие!

— Ну, может быть, ты тогда больна была… лежала?

— Нет! Почто я бухтину экую на себя наляпаю? И так уж продалась на потерзанье дьяволу. А тут еще другую болесть напускать на себя! Нет, ваше б-дие, не лежала я в ту пору. Тяжко мне и теперечи, да все ползаю.

— Не может ли кто из посторонних сказать, что ты тогда ночью дома была?

— Как это из сторонних, ваше б-дие?

— Ну, например, не стояли ли у вас в то время швецы, катальщики?..

— Ой, ты опять за то, ваше б-дие: не веришь мне, так верь нездоровью моему: ну, свяжусь ли я экая со швецами, али с катальщиками?.. До того ли мне! И с мужем-то так…

— Ой, ты глупая сестреница! — вмешался тут Виктор Иванович. — Не то говорит его высокоблагородье. Он не говорит тебе, не спала ли ты с швецами, али с катальщиками, а, может, ты ночью не вставала ли за чем, так они не приметили ли?

— Да почто это мне ночью вставать?

— Ну, да хоть проветриться из избы выйти, — смеясь, сказал Виктор Иванович.

— Почто это?.. Да никаких у нас в ту пору и швецов не ночевало. Не разумею я, что экое вы и пытаете-то у меня?

— Глупая! — опять вмешался Виктор Иванович, — ведь от добра тебя это его в-дие спрашивает.

— Не знаю я! Вестимо, от добра.

— Ну, оставим это, — сказал я.

— Одно слово: не виновата я в матюгином деле. Виновата я, грешница, что в девках обходилась с Государевичем: продала лукавому тело свое белое, а не опоганила честна венца… упасла свою душеньку чистую. Да вот я тебе, ваше б-дие, все с краю [13] Здесь: с самого начала, по порядку. расскажу… а ты все пропиши…

— Да мне до этого нет никакой надобности.

— Нет, видно, есть, коли все о швецах, да о катальщиках допрашиваешь. — А ты лучше напиши все с краю: облегчи ты мою душеньку чистую!

Ирина повалилась ко мне в ноги, рыдая.

— Хорошо, я напишу все; только теперь отвечай на мои вопросы и успокойся.

— Ладно, ваше б-дие.

— Посылал тебя Матвей Негодяев в Вакомино… расспросить Государевича?

— Посылал, посылал, ваше б-дие! Как не посылать?

— Ну, как же было дело?

— А вот как, ваше б-дие. Повстречался этта со мной дядюшка-то Матвий, да и говорит: «вот что, говорит, не доползешь ли, говорит, до Вакомина? Государевич-от, говорит, тамотко ноне». — Ну, так что, говорю, дядюшка Матвий? А он говорит: «Не проляпается ли он тебе чего о моей-то потеряхе?» А я говорю: — дядюшка Матвий, мне не с чем подняться: ведь надо… «Да ну», — говорит дядюшка Матвий, а сам, эдак, выволок мошну-то, да и говорит: «Вот тебе!» А сам отвесил пять пятаков серебров… Иди! говорит. Вот, это, я и поползла… Бутора такая! Свету божьего не видать… Вот с этой поры, ваше б-дие, и ноженьки-то свои я отходила. Прихожу, это, я на Вакомино. — Здравствуйте, говорю я, Иван Васильевич! Это, будто, Государевичу-то я говорю. А он говорит: «Добро пожаловать», говорит, а сам, эдак, ухмыляется. «Не Матюга ли, говорит, подослал?» — Почто, говорю, Матюга? Сама пришла. «А коли есть, говорит, что, так выкладывай!» говорит. — Есть, говорю. «Ну, так пойдем; только, говорит, понапрасну ищет Матюга: хошь и наше дело, говорит, да не найти». — А где же? — говорю я. А он говорит: «Пойдем, так, говорит, все расскажу». Вот пошли. Приходим, это, мы в кабак к Егору Прокопьевичу. Сели, эдак. «Вот, говорит… это Государевич-от говорит… Егор Прокопьевич! Матюга с подсылом послал ее… про потеряху. Давай, говорит!» Это мне опять говорит, а сам, эдак, мигнул Егору-то Прокопьевичу. — Да что давать-то… на сколько? — говорит Егор Прокопьевич. А на все, говорит Государевич, а сам меня, смеючись, обнял, а я отвернулась, это. — Давай, говорит, так все расскажу. Я отдала четыре пятака серебра. — Нет, врешь, говорит, еще давай! — На, говорю, только скажи. — Ладно, говорит. Скажи ты Матюге поклон, да скажи, говорит, что не искал бы животов… В Чушевицах, говорит, у Ольки Приспича, да у Ваньки Оленича, говорит… а там уж, говорит… А на следстве этого не ляпай: запрись, говорит; а не то хуже будет: меня ведь тебе не доличить! Егор Прокопьевич не свидетель, а Олька с Ванькой свое дело знают тоже. — С тем я и домой пошла. А дядюшка Матвий еще лается… деньги назад просит… «Что ты, говорит, сука, эко место ворам пропоила?» А я говорю: — хотела было хошь один пятак слизнуть, да и тот выпросили.

— А кроме Егора Прокопьевича, не видал ли кто тебя с Лютиковым в Вакомине?

— А видели меня темная ночь да бутора.

— Да где ты его встретила?

— А на улице встретила, да и все тут.

— Ну, не хочешь ли еще чего сказать?

— Как не хотеть! А вот как я дьяволу-то, окаянному-то продалась…

— Ну, об этом я тебя уж завтра расспрошу.

— Смотри, только не обмани, ваше б-дие?

— Ты бы здесь ночевала.

— Да и то здесь: куда я экая поползу? Тетушка-то Офимья Петровна, хозяйка-то здешняя, мне божатка будет, так у нее я переночую.

— Ну так прощай.

Тут отпустил я и Виктора Ивановича и отдал приказание сотскому на следующий день. Между тем Градова накрыла стол и принесла мне ужин.

— Не обессудь, кормилец, ваше в-дие, — проговорила она, кланяясь, — не ждали… так…

— Полно, матушка! Ты всегда так вкусно кормишь… Вот я-то тебе надоедаю… в такую пору хлопочешь…

— Ой, кормилец, в. в., уж весь век свой около станции трусь, так…

— Ну, да по пословице, соловья баснями не кормят. Вот выкушай-ко на здоровье, — сказал я, наливая ей свой дорожный стаканчик.

— Покорно благодарим, в. в., — сказала Градова, принимая стаканчик. — Не обидеть бы вашу-то милость?

— И, не беспокойся!

Градова не выпила, а высосала водку с гримасами, как будто пьет какую-то отвратительную микстуру.

— Ну, теперь садись, так хозяйка будешь.

— Покорно благодарим, кормилец, коли не погнушаетесь. Дочушка-то уснула, так… горе такое!

— А что?

— Да все, кормилец, на животик жалится.

— А что ты ее лекарю не покажешь? Ведь недавно здесь был Александр Петрович?

— Показывала, кормилец, показывала. Носила к нему на почтовый.

— Ну, что же?

— Лекарство дал, кормилец.

— И помогает?

— Помогает, кормилец, помогает: ноне получше стало. Дай Бог ему самому доброго здоровья. Добрый этот барин у нас! До того что, что лекаря тоже были! Я ведь, кормилец, как за Михайла-то вышла, так все около обывательской трусь; ну, так все господа-то наши приметны нам. В ту пору, как стала я помнить, лекарем-то, уездным-то, был у нас, — долго таково, — Карло Игнатьевич… из поляков, сказывали. И такой был немилостивый: хоть какой больной приходи — прогонит! У вас, говорит, свой удельный лекарь есть. А удельный-то лекарь где? В те поры контора-то в губернии была. Наш-от лекарь в 3 года раз проедет, да и то только лошадей переменит. А ведь этот Карло-то Игнатьевич, ину пору, неделю и больше выживет. Прежде ведь не то, что ноне. Вот и ты, кормилец, сегодня приехал, а завтра и норовишь куда-нибудь дале, а до того не то; да еще как голову подымут… своей ли смертью умрет человек ли, баба ли, — все потрошат! И со всякой головы волость лекарю окуп подай. Наперво Карло-то Игнатьевич по пятидесяти ассигнаций брал, а после, как на серебро пошло, так по 25 целковых стало… надбавил!