К. Попов - Виноватые и правые: Рассказы судебного следователя.

— Да что еще больше, в. б.? Окромя их некому! Вы, в. б., понажмите-ко их хорошенько. — Последние слова Негодяев проговорил, опять близко подойдя ко мне и тихо, чуть не шепотом. — Особливо Ириху-ту… — прибавил он.

— Отчего же это особливо Ириху?

— А вот что, в. б., — отвечал Матвей все тихим голосом: — этта, как становой-от, Михайло-то Сенотосович, напéрво приезжал по моей потеряхе, так как поезжал, так говорил мне: «Ну, брат, дядя Матвей, не сыскать, говорит, твоей потеряхи, коли ты боле того не докажешь. Жаль, говорит, мне тебя! Ты, говорит, вот что: ты, говорит, к Ирихе-то присуседься: она, говорит, о своем-то дружке не проляпает ли, говорит, чего. А что, говорит, выпытаешь у ее, так то и скажи, говорит, следователю, как он наедет… Это, говорит, я тебе любя говорю. Да, говорит, коли следователь… ваше-то благородие… не такой же дурак, — это становой-то говорит, — как ты, так он и сам тебя про это поспрошает».

— Ну так ты что же?

— А вот я, в. б., — отвечал Матвей все тем шепотом, — и стал я этта ей, Ирихе-то, копаться: попроведай, говорю. Она говорит: ладно, дядюшка Матвей, да мне, говорит, нечем подняться. Он, говорит, Государевич-от, это в Вакомине ноне, и ведь без вина, говорит, не шибко к нему подползешь. — Вот я говорю ей: на, говорю. А сам и подал ей четвертак… она и сама не попрется… еще в ту пору прилучились у меня все пятаки серебры, так я и подал ей пять пятаков. Ладно, она говорит, сбегаю. Вот хорошо; сбегала она это и ляпает: Государевича, говорит, это дело, да Ваньки Долговязого (Ивана Негодяева), а животов своих, говорит, дядюшка Матвей, видно, и не ищи: в Чушевицах, говорит, у Ольки Приспича, да у Ваньки Оленича.

— Ну что же еще она сказала?

— Ничего больше, в. б., не сказала.

— Ну, и ты проведывал про Ольку Приспича да про Ваньку Оленича?

— А вот уж и не проведывал, в. б.

— Так как же?

— А видно уж так, в. б.; видно уж вправду Михайло Сентосович смеялся; говорит, коли ты такой же дурак, как следователь… Ваше благородие, так…

— Ой ты, Омеля! — вмешался Виктор Иванович. — Разве так тебе становой говорил? Он сказал «не такой дурак».

— Не прогневайтесь, в. б., — поправился Матвей, — я это только с глупа речи переставил… смешался.

— Ну, да не в том дело. Ты больше ничего не можешь сказать? — спросил я Матвея Негодяева.

— Да видно все… Эка паре, Виктор Иванович, — обратился Матвей к депутату, — ведь не по скусу это я изладил… об Ольке-то, да Ваньке не проведал? Эка ты втора какая! — При последних словах Матвей почесал в затылке. — Да не проведаешь ли ты сам, в. б.? — прибавил он.

— Проведать-то я проведаю; только не поздно ли уж будет?

— А быват и найдется.

— Посмотрим. А теперь пока ступай, да не отлучайся. Да пошли сюда, если кто пришел из этих, Ирину или Ивана Негодяева.

— Ладно, в. б., надо уж быть: десятник-от бежит… мне навстречу попался, так…

Матвей Негодяев вышел.

— Вон, в. б., с той стороны колокольцы слышно: не Лютикова-то ли везут? — сказал Виктор Иванович.

— А может быть: рассыльный вперед меня за ним поехал.

В комнату вошел молодой человек очень высокого роста, с энергическим и до крайности черствым выражением лица.

— Кто ты такой?

— Иван Негодяев.

— Говорят, что ты обокрал Матвея Негодяева.

— Да кто говорит-то?

— Во-первых, сам он.

— Мало ли что он ляпает! Язык-от без костей ведь.

— Зачем ты приходил к нему перед его отъездом?

— Да так. Мало ли друг к дружке ходим?… Не все воровать…

— Ты можешь доказать, что в ту ночь дома ночевал?

— Да как доказать? Дома ночевал, да и все тут…

— Не можешь ли указать свидетелей?

— Да, пожалуй, вся семья скажет.

— Нет, из посторонних.

— Да какие по ночам сторонние. Вот в лонской год о эту пору, так швецы жили, сапоги робили; потом катальщики, а ноне не привелось.

— Ступай, только пока домой не уходи.

— Ладно, поманю [11] Манить — ждать; отсюда проманка — напрасная потеря времени. .

Он вышел. Вошел мой рассыльный.

— Лютикова привез, в. в.; прикажете позвать?

— Да.

— Слушаю-с.

Лютиков вскоре явился. — Наружность его бросилась мне в глаза своими особенностями. Это человек лет 35, большого среднего росту; очень темные мягкие волосы его, хотя и длинные, но подстрижены и причесаны не по-крестьянски; кожа на лице тонкая, очень белая, покрытая матовою бледностью; вообще лицо умное и красивое, но спокойные глаза его не имели никакого выражения. Костюм его отличался оригинальностью: он был и не крестьянский, и не городской; всякая принадлежность его, казалось, была приготовлена соответственно его своеобразным вкусам и привычкам. Вся фигура его просвечивала каким-то утомлением, какою-то вялостью. Вообще с виду он нисколько не похож был на плотника-поденщика.

— Тебя обвиняют в краже у Матвея Негодяева, — сказал я.

— По насердкам, ваше в-дие, — спокойно и сдержанно отвечал Лютиков. — Я ведь и Михайлу Сенотосовичу указал посредственников: те не попрут душой — скажут, где я был в ту ночь. Он записывал это.

— Я переспрошу твоих посредственников. Но, говорят, будто ты Ирине Негодяевой сказывал, в Вакомине, что это дело твое и…

— Да я и не видал ее… потаскухи.

— Не хочешь ли чего еще сказать к своему оправданно?

— Нет, ваше в-дие, не в чем мне и оправдываться-то… сами видите. Так вот попусту ляпают; нечего им, видно, делать-то, так… одна проманка!..

— Ну, ступай пока, только не отлучайся.

— Слушаю, ваше в-дие.

Я велел позвать Ирину Негодяеву. — Вошла женщина еще молодая. На красивом и симпатичном лице ее видны были следы тяжких страданий. Костюм ее обличал привычку к опрятности и даже щегольству.

— Ты Ирина Негодяева?

— Я, ваше благородие.

— Ты как будто нездорова?

— Ой шибко, ваше б-дие, нездорова, на силу на великую приползла…

— Если очень нездорова, так зачем же шла? Я бы мог…

— Как можно, ваше б-дие, коли начальство требует!

— Ну, по крайней мере, садись.

— Ой, спасибо тебе, ваше б-дие. А то моченьки моей не стало: еле-еле ноженьки держат.

— Чем же ты нездорова?

— Да чем? Продала я тело свое белое дьяволу, так, видно он, окаянный, и терзает его.

— Вот тебя винят в краже у Матвея Негодяева.

— Ой, не верь им, ваше б-дие! Пойду ли я экая, о эку пору, на экое дело! Продала я тело свое белое дьяволу, да душеньку упасла. Это все дядюшка Матвий с ветру ляпает… за спасибо, видно, что я ему след указала. Для его потеряхи, сам видишь, ваше б-дие, здоровье-то мое, в ночную пору, по буторе [12] Бутора — снежная метель. , по непогоде, за 5 верст на Вакомино бродила, а он?.. Бог ему судья да Мати Троица Пресвятая Богородица… Трех скорбящих Радости!

— Это так… Но ты не можешь ли представить положительных доказательств, что…

— Нет, нет, ваше б-дие, не могу, — перебила меня Ирина. — Не из каких достатков мне положить тебе: разве ниточек али груздочков… да этого-то не примешь, поди?