Джорджетт Хейер - Убийства на Чарлз-стрит. Кому помешал Сэмпсон Уорренби?

– Ясно, сэр. Который был час, когда Пленмеллер ушел за письмами – они же были у него?

– После чая, когда составляли новые теннисные четверки. Примерно в шесть. Отсутствовал примерно полчаса. Вернулся перед уходом моей жены.

– Если не ошибаюсь, от «Кедров» до его дома полмили?

– Только не думайте, что я намекаю, будто он не ходил домой! Наверняка ходил. На это у него мог уйти час или меньше. Не смотрите, что у Пленмеллера одна нога короче другой, он шустрый!

– Он тоже так говорит, – признал Хемингуэй. – Тогда на что вы намекаете, сэр?

Линдейл молча стоял и хмуро смотрел на вынутую изо рта трубку. Наконец поднял голову и произнес:

– Ни на что, кроме одной возможности. Пленмеллер мог сбегать домой за винтовкой – если она у него имелась, а потом спрятать ее где-то у тропы, неподалеку от ворот «Кедров».

– Сообразил, что сумеет выйти сухим из воды?

– Нет. Только в «Кедрах» он понял, что сможет ею воспользоваться, – объяснил Линдейл. – Уорренби тоже пригласили на теннис, он отказался в последний момент. Это означало, что Уорренби дома, один. Теперь улавливаете? Пленмеллер ушел, когда Хасуэлл-младший увез Абби Дирхэм, Драйбека и майора. Когда машина скрылась из виду, он мог незаметно шмыгнуть на тропу. Что Пленмеллер делал после ухода из «Кедров», до того как объявился в «Красном льве»?

Хемингуэй покачал головой.

– Я плохо отгадываю загадки. Что же?

– Не могу сказать, у меня с этим тоже неважно. Пусть полиция займется этим, вместо того чтобы что-то вынюхивать в моем доме и пугать мою жену! – Линдейл сверкнул глазами. – Не знаю, сделал ли это Пленмеллер и даже были ли у него на это причины. Я часто задаюсь вопросом: претворяют ли свои методы в жизнь люди, успешно расправляющиеся с людьми на бумаге? Зато я понимаю, как он сумел бы припрятать легкое ружье и не вызвать подозрений, с кем-нибудь случайно столкнувшись. Вам не приходило в голову, что хромота ему на пользу?

– Такая мысль обязательно рано или поздно посещает, – признал Хемингуэй, беря свою шляпу.

Линдейл проводил его до машины.

– Вы, конечно, считаете, что напрасно я все это наболтал. Это и впрямь было бы напрасно, если не знать, что сам Пленмеллер не ведает угрызений совести! Если хотите, так ему и передайте, я не возражаю.

– Насколько я понимаю его натуру, он тоже вряд ли будет против, – заметил Хемингуэй. – Надеюсь, через день-другой вы получите свою винтовку обратно. Всего доброго, сэр!

Констебль Мелкинторп, степенно подъехавший к воротам, надеялся, что его чуждый условностям начальник поделится результатами беседы, но Хемингуэй только спросил:

– Можно отсюда добраться до дома Эйнстейблов?

– К Олд-плейс? Да, сэр, там есть заезд с дороги. Туда?

Хемингуэй кивнул:

– Да, но сначала притормозите у тропы, о которой я столько слышал.

Милкенторп подчинился: вырулив с фермы, повернул направо и через сто ярдов остановился. Хемингуэй вылез и захлопнул дверцу.

– Ждите здесь. – И он зашагал по тропе.

Слева от него простирался общинный выгон, справа тянулись канава и проволочный забор, отделявший тропу от посадок – молодых елочек. Южная граница посадок представляла собой поросшую лишайником каменную стенку, вдоль которой тропа продолжалась еще ярдов пятьдесят. Зная, что за стенкой находится часть сада «Кедров», Хемингуэй запомнил расположение ворот на южной оконечности. Сразу за воротами стенка полностью загораживала сад, а тропа резко уходила на запад и южнее главных ворот «Кедров» достигала Вуд-лейн. Там, где был поворот на запад, находилась приступка – переход на Фокс-лейн.

В этом месте Хемингуэй постоял несколько минут, запоминая местность. Изгиб тропы скрывал от глаз Вуд-лейн. Через приступку был виден Фокс-Хаус, проглядывавший между деревьев сада, и кусты утесника на бугорке выгона, золотившиеся за вязом, росшим рядом с проулком. Грубые голоса и шелест легкого платья подсказали старшему инспектору, что по меньшей мере в чем-то он не ошибся: проулок Фокс-лейн стал пользоваться популярностью у зевак. Он поджал губы, покачал головой и вернулся на дорогу, разочаровав водителя своим молчанием после приказа: «Едем дальше!»

Въезд в Олд-плейс с хоуксхэдской дороги представлял собой белые сельские воротца, распахивавшиеся на узкую грунтовую дорожку с высокой травой между колеями от колес. По объяснению Мелкинторпа, этот въезд был дополнительным, в отличие от главного – больших ворот со сторожкой в конце торнденской Хай-стрит.

– Приятное место, – произнес Хемингуэй. – Наполовину парк, наполовину лес. Он заканчивается у дороги или земли сквайра тянутся дальше, где рубят деревья?

– По-моему, земли простираются до реки, сэр. Многие дома в округе тоже его.

– В наши дни это уже не такое богатство.

Больше он ничего не сказал, но, когда машина остановилась перед домом, его цепкий взгляд подметил неувядаемую красоту парка. Они только что проехали мимо маленькой вспомогательной фермы, миновав еще двое ворот, а потом обширный прежде огород и фруктовый сад. Чтобы достичь подъездной аллеи, пришлось пересечь конный двор с проросшими между брусчаткой сорняками. Двери конюшен, даже верхние половинки, были закрыты, краска на них потрескалась и облупилась. Раньше здесь суетилось не менее полудюжины работников, а теперь остался единственный конюх средних лет.

– Прогресс, – тихо пробурчал Хемингуэй, понимая, что его спутник, сочувствующий демократическим устремлениям и бунтам, ощущает смутное удовлетворение от мысли, что высокие налоги принудили еще одного землевладельца оставить без работы большую часть прежнего персонала.

– Говорят, раньше у сквайра было полдюжины садовников, много конюхов и егерей, – сказал констебль, затормозив перед домом. – Теперь все, конечно, по-другому.

– Точно, – отозвался старший инспектор, покидая машину. – А народ, заметь, сынок, это все больше садовники, конюхи да егеря. Можешь набить этим свою трубку, то-то славно задымится!

Оставив недоуменного констебля с отвисшей челюстью, он шагнул к двери дома. Хемингуэй позвонил в колокольчик, и дверь открыл седой слуга, спросивший имя и цель гостя и поклонившийся в знак уважения к закону и презрения к его приспешникам. Виртуозно сочетая вежливость и пренебрежение, он усадил старшего инспектора в кресло в холле и отправился за указаниями к хозяевам. Вернулся слуга в сопровождении миссис Эйнстейбл, пары терьеров и одного молодого ирландского сеттера, устроившего старшему инспектору необычайно радостный прием.

– Сидеть! – скомандовала миссис Эйнстейбл. – Извините. Сидеть, дурачок!

Хемингуэй, успешно отражавший восторженный натиск сеттера, воскликнул, стряхивая с себя шерсть: