Йорг Маурер - Убийственная лыжня

— Вначале мы попробовали с голограммами, — продолжим Калим. — Но это не создавало стиля Верхней Баварии, запаха хлева. Мне это показалось недостаточно достоверным. Я хочу, чтобы все было подлинным. Светло-бурые молочные коровы, крестьянский театр, фён. Больше похоже на Альпенланд, чем сама Альпенланд.

— И бургомистр…

— Да, он сейчас мой сотрудник. Я привлек к работе несколько местных.

«Роллс-ройс» остановился на восточной рыночной площади старой части города. Обрывки арабской речи. Аль-Хашамаджеб и певучая дикция марокканских торговцев на мерцающей жаре 25-го градуса широты. Диалекты пустыни, нагруженные верблюды, сползающие на бок тюрбаны. Нечто напоминающее «Лоуренса Аравийского», чуть-чуть от «Человека, который слишком много знал». Воспроизведенный Касбах. Калим и Рогге вошли вовнутрь, Юсуф ждал снаружи в машине. Внутри блистала роскошью восточная декорация, ароматный чай переливался через край в шлифованных стаканах, на кованых медных подносах подавали фалафель и мухаллябию. Официанты в богато расшитых фесках. Маленький оркестр, который умел играть на бубне и ребабе, певица подражала дрожащему пению лягушек пустыни.

— Пойдемте со мной, — сказал Калим, — там настоящие баварские белые сосиски.

— Правда? Тюрингские жареные сосиски тоже?

— Конечно. А теперь посмотрите, пожалуйста, из окна.

— Что это? Проекция?

— Нет, не проекция — это настоящий снег, из настоящих облаков.

Дорогой комиссар Еннервайн!

Почему вы так поступаете со мной? Вы посылаете мне психолога! Мне не нужен психолог! Я не психопат, нуждающийся в лечении, я не сбившийся с толку слабак, а совершенно нормальный, небритый преступник, сбившийся с пути и желающий за это получить свое заслуженное наказание. Я серийный преступник! Мне нужна одиночная камера с постоянным наблюдением и никаких продолжительных прогулок по бесконечно извивающимся ландшафтам с понимающе кивающими медиаторами и другими слишком добрыми конвоирами. Постепенно у меня складывается впечатление, что вы эти мои письма вообще не читаете. И что вы ни одно из этих писем не передаете моей уважаемой сокурснице Марии Шмальфус. Она бы меня поняла! Мы вместе посещали лекции профессора Кастиана: «Преступление как мятеж». Поэтому я вас настоятельно прошу, мой дорогой комиссар, поверить в мою вину! Но фактом остается то, что вы еще не нашли сознавшегося в совершении преступления во время новогодних соревнований! Неполноценный, молчащий преступник у вас есть, а больше ничего! Так по крайней мере можно было прочесть в газете. Я должен признать: не могу совсем скрывать мое разочарование.

А как насчет того, что вы, например, будете исследовать лыжу, которую потерял датчанин! А что, если вы станете искать пулю, которая все еще должна лежать на территории! А что, если вы обыщете мою квартиру на наличие следов ДНК этой азиатской бестии. Вот это был противник! Боже ты мой! Вместо этого вы обыскиваете дом этого цитриста. Господи, да, я был там, сознаюсь! Я просто осмотрелся у него — при моем следующем покушении цитрист должен был играть определенную роль. Но скажите мне честно: действительно ли я тот человек, который без всякой причины может задушить струной от цитры маленького, невооруженного человечка? Но если из-за этого ваше уважение ко мне возрастет — тогда я тот, кто это сделал.

— Нет, это был не ты, — сказала Мария и опустила письмо.

— Не думайте об этом, Мария, — сказал Еннервайн и сунул письмо обратно в конверт. — Больше мы ничего не можем сделать. Мы знаем, что Манфред Пенк не совершал ни новогоднее покушение, ни покушения на цитриста Беппи. Когда-нибудь это поймет и прокурор.

— Вы так думаете?

— Да, я так думаю. Вы пойдете со мной в «Пиноккио»?

Мария ответила не сразу.

— По личному делу, не беспокойтесь — сказал Еннервайн, который заметил ее колебание.

— Правда?

— Обещаю.

Сейчас как раз был бы хороший повод рассказать ему обо всем, подумала Мария, когда они вошли в ресторан.

В булочной-кондитерской «Крусти» очередь снова была бесконечно длинной. Были булочки «Тюрьма» (с запеченным внутри напильником). Здесь был Тони Харригль, здесь был стекольщик Пребстль, священник и слесарь Большой — весь сброд, который слонялся здесь каждый день после обеда. Только не было Манфреда Пенка, и большинство уже давно знали, что с ним что-то не в порядке.

— И тем не менее за здоровье! — сказал аптекарь Влашек, который сейчас продвинулся до первого, образованного постоянными посетителями стола.

В нескольких метрах от них за кофейным столиком Франц Холльайзен и Кевин сдвинули головы. Встреча между обермейстером полиции и членом группы Раскольникова научно-педагогического семинара «Альпшпитц-проект» держалась в конспирации.

— Что ты намерен с этим делать? — спросил Холльайзен.

— Не знаю, это я хотел спросить у вас, как у полицейского.

— Тебе скорее следует спросить адвоката.

— Мой отец адвокат, лучше я спрошу полицейского, который разбирается в футболе.

— Если ты выдашь это слишком рано, то они могут просто изменить правила.

— Да, могут. Но я мог бы продать идею нашей национальной сборной.

— А как ты хочешь с ними связаться?

— У них ведь есть контакты. В ВИП-ложу, к футбольным деятелям. Они знают Беккенбауэра. И Нетцера. И всех.

— А что я должен сделать? Мне что, нужно кого-то шантажировать?

Холльайзен еще раз прочел небольшую записку:

Один футболист вбрасывает правильно, по возможности на высоте штрафной площадки противника, и по возможности подальше в направлении ворот противника. В то время как мяч находится в воздухе, несколько из игроков его команды образуют круг, в который попадает брошенный мяч. Эти игроки берутся за руки, поворачиваются по кругу и образуют таким образом неприступную крепость. (Они перекидывают мяч туда-сюда, чтобы их не остановили свистком из-за блокировки без мяча.) А те, у кого мяч, незаметно прорываются к воротам, так что ни один из игроков противника не смог бы помешать им в рамках правил игры.

Холльайзен уже даже разговаривал с судьей бундеслиги. И тот тоже не нашел правила игры, которое бы запрещало такое действие.

— Ну хорошо, — сказал он. — Я попытаюсь подойти к Кайзеру.

Когда доктор Мария Шмальфус сделала первый глоток вина, ей вновь стало ужасно стыдно. Она решила умолчать о небольшом эпизоде, который ей вспомнился после ареста Вонга, после доставки Пенка и после похорон Шан. Записка! В ее шкафу лежало четыре пары джинсов, свежевыстиранные джинсы, а она всегда сама стирала свои джинсы. Четыре пары джинсов, и в одни была засунута записка с именем, адресом и номером телефона. Образец почерка Манфреда Пенка. Эти джинсы за это время уже пять раз стирались, а записка была чистая и белая. Хорошо, Ханс-Йохен Беккер, может быть, и нашел бы следы, но какой в этом сейчас толк. В самом начале образец почерка Куницы мог бы ускорить расследования!