Майкл Иннес - Панихида по создателю. Остановите печать! (сборник)

Я преисполнился уверенности в себе и нетерпения, хотя нервная система все еще не пришла в порядок, отчего мои суждения и действия могли оказаться глубоко ошибочными. Поэтому спуск я действительно начал при первой же возможности, и он оказался исключительно опасным. Мне приходилось не просто выискивать малейший выступ, чтобы поставить ногу, но и постоянно бороться с одолевавшим меня головокружением. И в результате (по счастью, это случилось почти в самом низу) я все-таки упал со скалы.

О том, что произошло потом, у меня сохранились лишь фрагментарные воспоминания. Помню, как шел, не понимая куда и зачем, вдоль казавшейся бесконечной береговой линии. Помню, как вспорхнула из-под ног стайка куликов и отправилась в быстрый красивый полет впереди меня, словно ведя за собой и не позволяя упасть. Если не ошибаюсь, к тому времени я потерял и котелок, и бутылку: в последний раз мне удалось напиться дождевой воды, оставшейся после грозы, из природной емкости – углубления в известняковой скале, где скопилась жидкость. Помню еще, как долго я мысленно спорил сам с собой, действительно ли слышал лай собаки или то был обман слуха. И последнее воспоминание: я лежу в бреду, а знаю это только потому, что теплый воздух вокруг меня насквозь пропитан запахом гвоздик.

Надо мной склонился мальчик. Его лицо, золотисто-коричневое в лучах солнца, представлялось слишком крупным, четко и резко обрисованным, будто на портрете. Свою жестяную кружку он поставил среди гвоздик в небольшом садике, на участке земли, отвоеванном у скал и песка, и весело крикнул кому-то на заднем плане, мне пока не видимому:

– Папа! Он, кажись, очухался!

Потом снова поднес кружку к моим губам.

– Вы действительно чуть не отдали концы в этот раз, мистер. Но, как видно, ваше время еще не пришло.

Я, должно быть, бормотал что-то, как блуждал несколько недель. У него округлились глаза. И тогда он улыбнулся, и его улыбка показалась мне подобием луча солнца, заигравшего на коричневой поверхности шотландского горного озера.

– В самом деле? Увы, к западу от бухты Отчаяния действительно не встретишь ни души.

На вид ему было лет десять или одиннадцать, но в его голосе звучала гордость истинного первопроходца.

Внезапно он проворно вскочил на ноги и стал всматриваться в сторону моря. А затем издал возглас, исполненный радостного волнения – интонацией, о которой я успел основательно забыть:

– Папа, Папа! Катер Энсона вошел в гавань!

Не стану здесь подробно распространяться о доброте и эксцентричности Ричарда Энсона. Он доставил меня в Порт-Линкольн, выслушав по пути мою короткую, но странную историю. Я был уже взрослым человеком. Мне точно исполнилось лет двадцать или чуть больше. Но я ничего о себе не помнил, за исключением многодневных скитаний у берегов Большого Австралийского залива. Даже имени своего я не знал, и, когда мы огибали мыс Катастрофы, Энсону пришла в голову прихоть присвоить мне фамилию мореплавателя, первым составившего лоцию этих вод. Вот так в феврале 1893 года на свет появился Ричард Флиндерс.

Теперь я понимаю, что Энсон воспринял меня как благословение свыше и строил планы – совершенно невинные в своей мотивации – оставить при себе. Я проделал большой путь и был обнаружен на самой юго-западной оконечности освоенной к тому времени людьми территории Южной Австралии. Из Порт-Линкольна мы отплыли в Порт-Огасту, откуда переправились в наиболее крупное и отдаленное из владений Энсона у границы штата. Врачи, выхаживавшие меня, – и это, вероятно, обошлось в круглую сумму, – были привезены из Сиднея, то есть с восточного побережья континента. Если бы исчезновение Йена Гатри все еще оставалось тайной, то, несмотря на устойчивую потерю памяти, меня бы разыскали и установили личность. Но, как я теперь знаю, в течение ближайших недель было обнаружено то мертвое тело, распластанное рядом с пепелищем сигнального костра, а мой вещевой мешок и несколько принадлежавших мне вещей нашли поблизости. А потому исчезли последние сомнения в том, какая судьба постигла Йена Гатри, и он остался существовать лишь в потаенном уголке памяти Ричарда Флиндерса.

В жилище Энсона и в его образе жизни я узнал традиции, не совсем мне чуждые. Труд на земле, хаотично обставленный дом с потемневшим деревом старой мебели, с ее изношенной и вылинявшей, но когда-то дорогой обивкой, сумрачный ряд портретов предков Энсона, наблюдавших со стены за быстротечным существованием нынешнего поколения: все эти вещи воздействовали на мой рассудок гораздо эффективнее любых методов из арсенала психиатров. Энсон оказался бездетным холостяком, и передо мной открылось будущее, которое мне предстояло вскоре отвергнуть. У меня не проявилось ни малейших наклонностей к жизни на природе; возможно, из-за того, через что мне пришлось пройти, но гораздо более вероятной причиной были неведомые пока для меня аспекты моей прошлой жизни. Огромность и необъятность открытых пространств действовали на меня угнетающе, а подчас просто пугали. Я был поглощен размышлениями о тайне своего затуманенного сознания, и отсюда родился неудержимый интерес к изучению медицины. Годы спустя я выпустил с неизбежными недомолвками и маскировкой фактов свое «Исследование случая долговременной амнезии» – монографию, тема которой для многих стала необъяснимым исключением в ряду моих многочисленных трудов, направленных на совершенствование радиологической науки.

Щедрость мистера Энсона не только помогла мне закончить учебу в университете Аделаиды, но и продержаться тот долгий период поисков работы, который нередко в самом начале обрывает карьеры молодых специалистов. Он в буквальном смысле создал Ричарда Флиндерса, и частично в знак благодарности и сострадания к нему, которого я нисколько не стыжусь, я принял решение, когда для этого пришел срок, что Ричард Флиндерс не должен исчезнуть.

Это случилось в последний год моей учебы. Ранним весенним вечером я возвращался с медицинского факультета в дом, находившийся в двух милях от университета по другую сторону парка, кольцом окружавшего компактный центр небольшого города. В какой-то момент передо мной проехала конка, и мне открылся вид на немногочисленную толпу, собравшуюся у задрапированного пьедестала. Открывали памятник какому-то шотландскому мореплавателю – кажется, Макдугалу Стюарту, – и стоило мне посмотреть на него, как раздались пронзительные звуки волынки.

Я с помутневшим взором машинально сделал еще несколько шагов, а потом, словно присутствовал на сеансе великого иллюзиониста, вдруг увидел перед собой фигуру своего брата Рэналда. Он стоял на какой-то возвышенности, разглядывая раскинувшееся под ногами бескрайнее пространство буша. И я услышал, как с мрачной страстью несостоявшегося поэта он декламировал: