Ричард Халл - Убийство моей тетушки. Убить нелегко (сборник)

В самом деле, а не опасно ли давать ей шанс? Предположим, начнется расследование – так разумно ли мне превращать наш последний разговор в страстную мольбу о свободе, об избавлении от ее бесконечных придирок, придирок, придирок, на каковые я был обречен долгие годы? Разумеется, никто не узнает, о чем мы говорили между собой наедине, но, если начать обсуждать такую тему, ее не закроешь в минуту, а женщину, способную, как мы знаем, на публичные речи, подобные тем, что она вела в присутствии Уильямса, ничуть не стеснит, к примеру, возвращение в столовую Мэри с пудингом. Любая обрывочная, случайная фраза, да вдобавок вырванная из контекста, может достигнуть ушей девушки, а после всего произошедшего я более не уверен, что могу на нее положиться. Говорят, каждый, кто замышляет подобное тому, что замыслил я, часто совершает один неверный шаг. Я чувствовал, что воззвать теперь к чувствам родственницы станет как раз таким шагом. Нет. Надо быть твердым, неумолимым, беспощадным.

И, обретя безжалостность, я обратил свои мысли к пудингу. Ложка, которой я ел его, погнулась в моей руке. Тетка молча выхватила ее и выпрямила.

– Пауэллы, мой дорогой Эдвард, обитают в Бринмауре с 1658 года. Этой ложке более ста лет. – Она вгляделась в клеймо на серебре. – Да, больше ста. В этих краях мы всегда высоко держали голову и славились выдержкой. Жаль, что один из нас в сердцах ломает старинные ложки только потому, что не может во всем настоять на своем. Жаль терять славные обычаи… Нет, благодарю, сыра я не хочу.

О, как это в духе тети – унизить саму же себя таким предположением. Как это в ее духе – воспользоваться любым пустейшим происшествием как предлогом для проповедей. И каких проповедей! О, это вечное воспевание добродетелей неизменности и постоянства при отсутствии малейших сдвигов!

А все-таки было во всех этих речах что-то хорошее, что-то бесхитростно милое. И теперь, когда тетя вступала в последние часы своей жизни, я не мог противиться сентиментальности, неумолимо вползавшей в мои мысли. Не следует ли мне все же отступиться? Ведь моей натуре так свойственны мягкость, бескорыстие, великодушие. Я незаметно ускользнул на заброшенный чердак, где предался размышлениям. Добрые чувства охватили мою душу. Внизу при этом я слышал тетины шаги, направлявшиеся к моей комнате. И мысленно поздравил себя с мудрым выбором места раздумий.

– Эдвард, Ээд-ваард! – ворвался мне в уши ее голос. – Ээд-ваард! Черт бы побрал этого парня. Никогда его не найдешь, когда он нужен. Ээд-ваард! – Последовала пауза, в продолжение которой тетя, судя по звукам, продвигалась по коридору. Затем, к моему ужасу, она стала яростно бить в гонг. Стало совсем невыносимо. Я нехотя выглянул из своего укрытия:

– Да, тетя?

– Ты оглох, дорогой?

– Почти. От гонга.

Тетин тон неожиданно сменился со смутно расстроенного на интенсивно подозрительный:

– Что ты делаешь там, наверху?

Знала бы она, насколько мне трудно ответить на этот вопрос и насколько лучше было бы ей не задавать его. С превеликим усилием я ответил:

– М-м… Думаю.

– На чердаке? Думаешь? Почему бы не подумать по-человечески у себя в комнате? Зачем, ради всего святого, отправляться для этого в ту часть дома, которая должна интересовать только горничных? Ей-богу, Эдвард, я бы могла подумать…

Ну, уж этого стерпеть я не мог. И пошел на прямое столкновение:

– Тетя Милдред, у вас грязное воображение.

Наверное, впервые в жизни тетя оказалась столь озадачена, что не нашлась с ответом и поле битвы осталось за мной. Теперь можно было спокойно оставить ее захлебываться воздухом от возмущения, медленно открывать и закрывать свой большой рот и демонстрировать отсутствующим зрителям плохо запломбированные зубы в мельчайших отвратительных деталях. Сопровождаемый семенящим за мной Так-Таком, я вышел из дома. Путь до гаража, хоть и кружной, не занял много времени. Работа заняла и вовсе несколько секунд… После нее я поднялся на десяток шагов вверх по Ир-Аллту. Там извлек из кармана книгу и демонстративно уселся читать в такой точке, чтобы меня было легко увидеть из любой части усадьбы.

Сам же я в указанное время имел возможность созерцать тетку, вышедшую в сад. Очевидно, она чувствовала необходимость спустить пар, поскольку сразу принялась за очистку виноградника от кустиков скороспелого гороха, который уже сошел. Натяг – усилие – и старый саженец с корнем долой; еще рывок – и прут, по которому он вился, из почвы прочь; бросок, еще бросок – и все это лежит в дальнем конце сада аккуратной кучкой, готовой к дальнейшему использованию. С моей позиции открывался прекрасный обзор тетиной фигуры, сновавшей туда-сюда под ярким полуденным солнцем. Ну, а ее нервное состояние легко было себе домыслить. Как, однако, хорошо, что я находился в отдалении! Собственно, она, наверное, и звала меня за этим – помочь в унизительном для человеческого достоинства занятии. И к чему ей это, интересно? Чтобы у бездельника Эванса осталось еще больше времени для безделья?

Денек выдался приятный. Я сидел в тени бука, не шелохнувшись, так что в сантиметре от моей руки села на цветок бабочка – крошечное бледно-голубое украшение природы. Овечки, щипавшие травку неподалеку, тоже явно не замечали моего присутствия. Вверху и наискосок, за усадьбой и Лощиной, над башней замка Пентр развевалось знамя – значит, лорд Пентр уже вернулся из Лондона. Еще дальше вздымались кручи Гольфов, поросшие дубом, платаном и пихтой. Вздымались до высоты, откуда с одной стороны как на ладони видна бо ́ льшая часть Мидленда, а с другой открывается сумасшедшее нагромождение валлийских холмов, натыканных в диком и бессмысленном сумбуре. Только в направлении Англии гляжу я, когда меня удается туда затащить, – именно затащить с большой с моей стороны неохотой, ибо часть пути так или иначе приходится лезть по утомительно крутой тропинке. Тем не менее должен признать: нечто привлекательное в Гольфах все же есть; что-то, что заставило даже меня решиться в свое время на карабканье к каждому из трех пиков. Впрочем, всего однажды – этого мне вполне хватило.

Я упивался пейзажем. В моменты сильных душевных движений все, что видит человек вокруг, с особой четкостью и яркостью запечатлевается в его сердце. Там, внизу, подо мною, тетя все еще сражалась, ничего не подозревая, с охапками вырванного горохового плетня. Я взглянул на часы и с удовлетворением отметил, что она, наверное, будет опаздывать на свою встречу в лечебнице. Это к лучшему. Пусть спешит по дороге вниз. Однако пора бы ей уже оставить свое занятие и идти готовиться к заветному собранию, на которое, если план сработает, она не попадет. Пора сниматься с места и мне.