Агата Кристи - Изумруд раджи (сборник)

«Сильный человек, – сказал про себя Джеймс, – знает, когда быть откровенным, а когда проявить сдержанность».

Он пренебрежительно улыбнулся, а его пальцы нежно скользнули по нижней стороне лацкана сюртука и нащупали маленький серебряный значок малоизвестного клуба – Клуба велосипедистов Мертон-парка. Поразительное совпадение, что этот человек, Джонс, тоже оказался его членом, но так оно и было!

– Привет, Джеймс!

Он обернулся. Грейс и девицы Сопуорт звали его с противоположной стороны улицы. Он повернулся к лорду Эдварду:

– Извините, я отойду на минутку?

И молодой человек через дорогу направился к ним.

– Мы идем в кино, – сказала Грейс. – Я подумала, может быть, ты тоже захочешь пойти.

– Мне очень жаль, – ответил Джеймс. – Я как раз иду на ленч к лорду Эдварду Кэмпиону. Да вон он стоит, тот человек, в удобной старой одежде. Он хочет познакомить меня с раджой Марапутны.

Он вежливо приподнял шляпу и вернулся к лорду Эдварду.

Майское утро в Лондоне, одиннадцать часов. Мистер Коуэн смотрел в окно, стоя спиной к элегантному великолепию гостиной в номере отеля «Ритц». Этот номер был зарезервирован на имя мадам Полы Назоркофф, знаменитой оперной дивы, только что прибывшей в Лондон. Мистер Коуэн, основной поверенный в делах мадам, ждал, когда эта дама его примет. Внезапно он повернул голову, так как дверь открылась, но это была всего лишь мисс Рид, секретарша мадам Назоркофф, бледная девушка с манерами деловой женщины.

– О, так это вы, моя дорогая, – сказал мистер Коуэн. – Мадам еще не встала?

Мисс Рид покачала головой.

– Она сказала мне прийти часов в десять, – заявил мистер Коуэн. – Я жду уже час.

Он не выказал ни недовольства, ни удивления. Мистер Коуэн давно привык к причудам артистического темперамента. Это был высокий мужчина, чисто выбритый, даже слишком хорошо сложенный, одежда которого была почти безупречной. Его слишком черные волосы блестели, а зубы отличались вызывающей белизной. Когда он говорил, он нечетко произносил звук «с»; это нельзя было назвать шепелявостью, но было очень близко к ней. Не надо было напрягать воображения, чтобы понять, что его отец, скорее всего, носил фамилию Коган.

В эту минуту дверь в другом конце комнаты открылась и поспешно вошла стройная молодая француженка.

– Мадам встает? – с надеждой спросил Коуэн. – Сообщите нам эту новость, Элиза.

Та тут же воздела руки к небу:

– Мадам, она сегодня утром как семнадцать дьяволов, ей ничем не угодишь! Те красивые желтые розы, которые месье прислал ей вчера вечером, она говорит, что они хороши для Нью-Йорка, но прислать их ей в Лондоне – идиотизм. В Лондоне, говорит она, возможны только красные розы, и она тут же открывает дверь и швыряет желтые розы в коридор, где они летят в одного месье, très comme il faut [15], военного, я думаю, и он справедливо возмутился, этот месье.

Коуэн поднял брови, но больше ничем не выдал своих чувств. Затем он достал из кармана маленький блокнот и карандашом записал «красные розы».

Элиза поспешно вышла через другую дверь, а Коуэн снова повернулся к окну. Вера Рид села к письменному столу и начала вскрывать письма и сортировать их. Десять минут прошли в молчании, а потом дверь спальни распахнулась и в комнату влетела Пола Назоркофф. Комната тут же стала казаться меньше по размерам, Вера Рид – более бесцветной, а Коуэн превратился в фигуру на заднем плане.

– Ах, ах! Дети мои, – сказала примадонна, – я непунктуальна?

Она была высокой женщиной и для певицы не чрезмерно полной. Ее руки и ноги остались стройными, а шея походила на прекрасную колонну. Волосы, уложенные в большой узел на затылке, были цвета темного сверкающего золота; если их цвет и был результатом окраски хной, хотя бы отчасти, то это не портило эффекта. Пола была уже немолода, лет сорока по крайней мере, но черты ее лица все еще оставались красивыми, хотя кожа обвисла и покрылась морщинками вокруг сверкающих черных глаз. Она смеялась, как ребенок, у нее было пищеварение страуса и темперамент фанатика, и ее считали величайшим драматическим сопрано своего времени. Она сразу же набросилась на Коуэна:

– Вы сделали то, о чем я вас просила? Вы унесли это чудовищное английское пианино и выбросили его в Темзу?

– Я достал для вас другое пианино, – ответил Коуэн и показал на стоящий в углу инструмент.

Назоркофф бросилась к нему и подняла крышку.

– «Эрард», – сказала она, – это лучше. А теперь посмотрим…

Красивым сопрано она исполнила арпеджио, потом дважды легко пробежалась вверх и вниз по всему диапазону голоса, потом ее голос мягко поднялся вверх, до высокой ноты, удержал ее, его громкость все росла и росла, потом голос снова стал тише и замер, совсем исчезнув.

– Ах! – произнесла Пола Назоркофф с наивным удовлетворением. – Какой у меня красивый голос! Даже в Лондоне у меня красивый голос.

– Это правда, – согласился с ней Коуэн, от души поздравляя ее. – И готов побиться об заклад, что вы покорите Лондон, как покорили Нью-Йорк.

– Вы так думаете? – спросила певица.

На ее губах играла легкая улыбка, и было ясно, что для нее этот вопрос был чисто риторическим.

– Конечно, – ответил Коуэн.

Пола Назоркофф закрыла крышку пианино и подошла к столу той медленной покачивающейся походкой, которая так хорошо смотрелась на сцене.

– Ну-ну, – сказала она, – давайте перейдем к делу. Вы здесь обо всем договорились, мой друг?

Коуэн достал какие-то бумаги из папки, которую перед этим положил на стул.

– Почти ничего не изменилось, – заметил он. – Вы будете петь в Ковент-Гардене пять раз: три раза «Тоску» и два раза «Аиду».

– «Аида»! Фу, – сказала примадонна, – это будет невыразимо скучно. «Тоска» – другое дело.

– Да, – ответил Коуэн. – Тоска – это ваша роль.

Пола Назоркофф выпрямилась.

– Я – величайшая Тоска во всем мире, – просто произнесла она.

– Это правда, – согласился Коуэн. – Никто не может и близко сравниться с вами.

– Роскари будет петь Скарпиа, полагаю?

Коуэн кивнул.

– И Эмиль Липпи.

– Что? – взвизгнула Назоркофф. – Липпи, этот уродливый лягушонок, ква-ква-ква!.. Я не стану с ним петь, я его укушу, я расцарапаю ему физиономию…

– Ну-ну, – попытался утихомирить ее Коуэн.

– Он не поет. Я вам говорю, он просто лает, как дворняга.

– Ну, посмотрим, посмотрим, – сказал Коуэн.

Он был слишком умен и никогда не спорил с темпераментными певцами.

– А Каварадосси? – спросила Назоркофф.

– Американский тенор, Хенсдейл.

Певица кивнула:

– Он милый мальчик и поет чу́дно.

– И, по-моему, один раз будет петь Баррэр.

– Он художник, – великодушно признала мадам. – Но чтобы Скарпиа пел этот квакающий лягушонок Липпи!.. Ба – я не стану с ним петь.