Филлис Джеймс - Бесспорное правосудие

Кейт вдруг осознала, что Октавия продолжает говорить:

– Вы даже не представляете, где Эш родился. Он рассказал мне. Только мне – единственной. В одной из этих башен на северо-западе Лондона. Ужасное место. Ни одного деревца, никакой зелени, только бетонные высотки, крики, грязь, вонючие квартирки, разбитые окна. Это так называемые дома «Эллисон Фейруэзер».

Кейт показалось, что сердце ее чуть не выскочило из груди, а потом забилось так яростно, что даже Октавия могла его услышать. Какое-то время она не могла говорить, но голова оставалась ясной. Было это сказано умышленно? Могла Октавия это знать? Нет, конечно. Девушка произнесла эти слова без злого умысла. Октавия даже не смотрела в ее сторону – она теребила простыню. А Дэлглиш знал, конечно: ему многое было известно об Эше из записей Венис Олдридж. Он утаил эти записи от нее, не сказал, что у них с Эшем одно прошлое, разделенное в годах, но с одними воспоминаниями. Почему он так поступил? Не хотел ее смущать? Но так ли все просто? А может, не хотел поднимать со дна ее души воспоминания, которые, он знал, болезненные и могли бы принести ей лишнюю травму.

А потом она вспомнила. Твердое решение, которое она приняла, глядя на воды Темзы, не выветрило все из ее памяти. Прошлое возвращалось. Оно стало теперь ее частью и останется с ней навсегда. Но намного ли оно хуже, чем детство миллионов других людей? У нее есть здоровье, ум, она не голодает. У нее есть шанс.

Девушки обменялись рукопожатием. Прощание оказалось на удивление официальным. Кейт замешкалась, не зная, ждет ли Октавия, чтобы ее обняли, впрочем, сейчас она не была к этому готова. Спускаясь по эскалатору, Кейт испытала прилив ярости, не понимая, направлен ли он против нее самой или против Дэлг-лиша.

На следующий день Дэлглиш в последний раз отправился на Полет-Корт, восемь. Он вошел в Темпл со стороны Эмбанкмент. День клонился к вечеру. С реки дул легкий ветерок, принося с собой первое дуновение зимы. У дверей Дэлглиш столкнулся с Саймоном Костелло и Дрисдейлом Лодом, они выходили из «Чемберс».

Костелло окинул офицера долгим, холодным взглядом, в котором читалась откровенная неприязнь.

– Мерзкая история, коммандер. Я-то думал, что полицейский отряд способен арестовать одного человека, не снося ему при этом голову. Однако нужно вас и поблагодарить. Вы сберегли средства, которые стране пришлось бы на него тратить целых двадцать лет.

– А также ваше время или одного из ваших коллег – теперь не придется его защищать, – парировал Дэлглиш. – К тому же он показал себя неблагодарным и не особенно выгодным клиентом.

Лод улыбнулся, словно тайно наслаждался этой пикировкой, в которой сам не принимал участия.

– Есть новости? – спросил он. – Вы не арестовывать нас пришли? Конечно, нет, ведь тогда вас было бы по меньшей мере двое. По этому поводу можно привести латинскую фразу. Vigiles non timendi sunt nisi complures adveniunt [32]. Предоставляю перевести ее вам самому.

– Нет, не арестовывать, – кратко ответил Дэлглиш и посторонился, пропуская юристов.

Внутри Валерия Колдуэл сидела за своим столом, а над ней с раскрытой папкой склонился Гарри Нотон. Лица у них были радостнее, чем в предыдущий раз. Девушка ему улыбнулась. Он приветствовал их и поинтересовался судьбой брата Валерии.

– Теперь ему там лучше. Странно так говорить о тюремном заключении, но вы понимаете, о чем я. Сейчас он старается добиться досрочного освобождения за примерное поведение. Уже недолго осталось. Бабушке все известно, и поэтому посещать его стало легче. Мне не приходится притворяться.

– Мисс Колдуэл повысили, – сказал Гарри Нотон. – Она теперь секретарь коллегии.

Дэлглиш поздравил девушку и спросил, здесь ли мистер Лэнгтон и мистер Ульрик.

– Да, оба здесь, хотя мистер Лэнгтон предупредил, что уйдет рано.

– Вас не затруднит сообщить мистеру Ульрику, что я пришел к нему?

Дэлглиш подождал, пока она позвонит, а потом спустился по лестнице. Кабинет в цоколе вызвал, как и в первый раз, клаустрофобные ощущения, в нем было так же душно, но в этот день погода была холоднее, и жар в камине не так угнетал. Сидящий за столом Ульрик не поднялся при его появлении, только указал ему на то же самое кресло, и Дэлглиш, усевшись, опять почувствовал теплую липкость кожи. Повсюду на старой мебели лежали книги и бумаги, горел допотопный газовый камин, диссонансом здесь смотрелся стоявший у стены ослепительно белый современный холодильник. Ульрик развернул свое кресло и с серьезным видом смотрел на офицера.

– В прошлый раз в этой комнате мы говорили о смерти вашего брата. Тогда вы сказали, что кто-то в ней виноват, но это не Венис Олдридж. Позже я подумал, не имели ли вы в виду себя?

– Вы проницательны, коммандер.

– Между вами одиннадцать лет разницы. Тогда вы учились в Оксфорде, всего в нескольких милях от школы. Старший брат, особенно когда такая большая разница в возрасте, часто является обожаемым героем для младшего – в любом случае он смотрит на него снизу вверх. Ваши родители были за границей. Маркус писал вам, что творится в школе?

Ульрик ответил не сразу, но, когда заговорил, голос его звучал спокойно и ровно:

– Да, писал. Надо было сразу же ехать в школу, но письмо пришло в неподходящее время. Я играл за колледж в крикет. В этот день был матч и после вечеринка в Лондоне. Пролетели следующие три дня, как бывает в молодости, когда ты счастлив, всем нужен. Я уже собирался ехать в школу, но на четвертый день мне позвонил дядя и сказал, что Маркус покончил с собой.

– И вы уничтожили письмо?

– А вы бы не уничтожили? Возможно, мы не такие уж разные люди. Я подумал: вряд ли кто-нибудь в школе знает об этом письме. И сжег его в панике прежде, чем успел как следует пораскинуть мозгами. И без этого письма свидетельств против директора хватало. Коготок увяз – всей птичке пропасть.

Последовало молчание, в котором не было неловкости – контакт удивительным образом не преры-вался.

– Почему вы пришли, коммандер? – спросил наконец Ульрик.

– Кажется, я знаю, почему убили Венис Олдридж.

– Может, и знаете, но вам этого не доказать и никогда не удастся доказать. Сейчас я кое-что расскажу, коммандер, – не столько для вас, сколько для себя. Воспринимайте это как художественный вымысел. Представьте себе человека, успешного и если не счастливого, то по крайней мере удовлетворенного своим существованием, который в своей жизни любил только двух людей – брата и племянницу. Вы когда-нибудь испытывали любовь-наваждение, коммандер?

– Нет, – ответил Дэлглиш после недолгого молчания. – Однажды я был близок к этому, слишком близок, чтобы понять, что происходит.

– Достаточно близко, чтобы почувствовать всю силу происходящего и отойти. Вас спасает холодок творца в сердце. У меня нет такой защиты. Любовь-наваждение – самая страшная, самая разрушительная из всех любовных тираний. И самая унизительная. Наш герой – дадим ему мое имя и назовем Дезмонд – знал, что его племянница, несмотря на ее красоту, эгоистичная, жадная и даже глуповатая женщина. Но это знание ничего не меняло. Но теперь, возможно, вы захотите продолжить историю, раз уж знаете действующих лиц и завязку.