Энн Перри - Реквием в Брансвик-гарденс

– Но Доминик ее не любит! – возразила Шарлотта, прибавляя шагу, чтобы поравняться с мужем.

– Не думаю, чтобы она понимала это. – Питт быстро взглянул на жену. – Если человек любит пылко и страстно, вплоть до наваждения, он видит лишь то, что хочет видеть.

Он не стал напоминать любимой о ее собственных прошлых переживаниях.

А миссис Питт смотрела прямо перед собой, и щеки ее порозовели лишь самую малость.

– Это не любовь, – негромко проговорила она. – Вита могла обманывать себя тем, что заботится о благополучии Доминика, но это не так. Она никогда не открывала ему свои замыслы и не позволяла сказать, чего он хочет или не хочет. Все, что делала, она делала ради себя. Таково наваждение.

– Понимаю.

Последнюю сотню ярдов до церковной двери они преодолели молча.

– Я не могу войти туда в этой шляпке! – вдруг встревожилась жена полицейского. – Мы не одеты подходящим для церкви образом. Нам следовало прийти в черном. Все-таки хоронят Рэмси…

– Уже слишком поздно. – Мужчина поднялся по ступеням, и Шарлотта заторопилась следом.

Навстречу им вышел привратник, с легким неодобрением взиравший на неопрятную внешность Томаса и голубую с пером шляпку его жены.

– Суперинтендант Питт и миссис Питт, – властным тоном произнес полицейский. – У нас судебное, срочное дело… иначе я не пришел бы сюда.

– Ах… Ах да, понятно, – отозвался привратник, ничего, конечно, не понимавший. Тем не менее он отступил в сторону.

Церковь была наполовину пуста. Похоже, что многие сомневались в том, стоит ли приходить, и некоторые так и остались дома. Естественно, ходили слухи и сплетни о том, что именно произошло, и самое главное, почему это случилось. И все же Томас заметил нескольких уже знакомых ему прихожан, среди которых выделялась мисс Кэдуоллер, сидевшая с идеально прямой спиной в заднем ряду, в черном пальто и черной шляпке с великолепной вуалью – которой, на взгляд Шарлотты, было по меньшей мере лет пятнадцать. Там же находился и мистер Ленделлс, лицо которого дергалось, словно он готовился разразиться слезами. Должно быть, ему слишком отчетливо припомнилась другая смерть.

На кафедре находился епископ Андерхилл – в великолепном, буквально сверкавшем облачении. Если он и сомневался в том, можно ли проводить похороны Рэмси с полными, подобающими священнику почестями, или же следует по возможности замять мероприятие, то очевидным образом сделал выбор в пользу помпы и бравады. Он не говорил ничего, что конкретно относилось бы к Парментеру, однако его звонкий голос разносился над головами собравшегося малого стада и наполнял рождающее эхо пространство под сводами.

Айседора сидела в первом ряду, очень серьезная и собранная на вид. Она была великолепно одета, и поля ее широкой черной шляпы, украшенной с одного края перьями, были загнуты кверху. Однако при более близком рассмотрении на лице супруги епископа читалось несомненное беспокойство. Напряжены были и ее плечи, и держалась она, как будто бы ощущая готовую прорваться внутреннюю боль. Бесстрастные глаза ее были прикованы к лицу мужа, но не оттого, что она была поглощена его словами, а потому, что миссис Андерхилл просто боялась посмотреть в другую сторону.

По другую от нее сторону прохода между рядами скамеек косой свет из высокого окна проливал радугу на голову Корнуоллиса. Он тоже смотрел строго перед собой, не поворачивая головы ни вправо, ни влево.

Шарлотта поискала взглядом черноволосую голову Доминика. Он должен был находиться где-нибудь впереди, подумалось ей, но она тут же осадила себя, вспомнив, что ее зять принадлежит к числу пастырей, а не к пастве. Бесспорно, он должен был сейчас исполнять какие-нибудь официальные обязанности. Пока церковные власти не назначат официального преемника Рэмси, в этом храме будет распоряжаться Кордэ.

И тут миссис Питт заметила его. Доминик был облачен в священническую одежду, и ее удивило, насколько естественным выглядел он в подобном наряде – словно бы родился в нем, а не надевал его только по воскресеньям. И только в этот момент молодая женщ ина осознала, насколько глубокая в нем произошла перемена. Это был не тот знакомый ей Доминик, всего лишь исполнявший новую для себя роль; это был совершенно другой человек, внутренне изменившийся и почти не известный ей. Шарлотта не могла не восхититься им, ощутив прилив светлой и высокой надежды.

Кларисса тоже смотрела на Кордэ. Миссис Питт видела ее лицо только в профиль, и оно, естественно, было под вуалью, но эта вуаль была настолько тонкой, что ее пронизывал свет, выхватывая слезинки на щеках девушки. Она гордо, с отвагой держала голову.

Трифена казалась более мрачной. Белая кожа делала ее черное платье и кружевную вуаль еще более драматичными. Она смотрела прямо перед собой, куда-то в сторону все не смолкавшего епископа.

Не заметить Виту было просто невозможно. Подобно дочерям, она была в черном платье, великолепно пошитом, идеально облегавшем ее стройную фигуру и от этого обретавшем несравненную элегантность и шик. Поля ее широкой шляпы были отогнуты под идеальным углом. Шляпа без всякой навязчивости передавала личность, изящество и особые черты своей хозяйки. Естественно, присутствовала и вуаль, столь сильно просвечивающая, что она скорее затеняла лицо вдовы, чем скрывала его. Подобно Клариссе, миссис Парментер тоже смотрела на Доминика, а не на епископа.

Тот наконец подвел проповедь к концу и, как и следовало ожидать, ограничился очень общими словами. Имя Рэмси прозвучало с кафедры всего только раз. И, если не считать этого упоминания в самом начале, его проповедь могла относиться к любому, к каждому человеку, повествуя о бренности человеческого бытия, о вере в воскресение из смерти в жизнь в Боге. По сухому, почти ничего не выражавшему лицу Андерхилла невозможно было понять, какие чувства испытывает этот человек, да и верит ли он вообще в то, что говорит.

Шарлотта ощутила прилив резкой неприязни. Эта проповедь могла бы во всех отношениях показаться блестящей, если бы не странное отсутствие в ней сердечности. В ней не было не то чтобы радости – скорее не было утешения.

Когда епископ сел, Доминик встал со своего места и подошел к кафедре – с прямою спиной, гордо держа голову, с тенью улыбки на лице.

– Мне нечего особо добавить к уже сказанному, – начал он низким и сочным, полным уверенности голосом. – Рэмси Парментер был моим другом. Во время моего отчаяния он протянул мне руку любви. Любви неподдельной, не знавшей эгоизма или нетерпения, любви, снисходительно взирающей на неудачи и не ищущей удовлетворения в наказании. Он взвесил мои слабости, чтобы помочь мне преодолеть их, и не осудил меня, но нашел достойным спасения и любви.