Найо Марш - Занавес опускается: Детективные романы (Форель и Фемида • Пение под покровом ночи • Занавес опускается)

— Как бы то ни было, я думаю, тетя Полина права, — сказала Фенелла. — Я думаю, он решил жениться, и, если он это сделает, я в Анкретон больше не приеду. Никогда!

— А как вы будете ее называть, тетя Полина? — нагло спросил Седрик. — Может быть, «мамочка»? Или как-нибудь еще ласковее?

— У нас только один выход, — сказала Полина. — Мы должны его остановить. Я уже говорила и с Дженеттой, и с Дези. Они обе приедут. Томасу тоже придется приехать. В отсутствие Клода он обязан взять руководство на себя. Это его долг.

— И что же вы предлагаете, милейшая тетя Полина? Чтобы мы сели в засаду, а потом с криком «куча мала!» устроили Старцу темную?

— Нет, Седрик, я предлагаю попросить его принять нас всех вместе, и тогда мы… и тогда мы…

— И тогда, Полина, извини за выражение, хрена лысого у нас что выйдет. — Миллеман засмеялась.

— Ты, Миллеман, не из рода Анкредов, и понятно, что весь этот кошмар ты переживаешь далеко не так болезненно, как мы. Боже мой, папочка ведь так гордится своим происхождением — наша родословная, миссис Аллен, восходит к Норманнскому завоеванию… Как папочка мог позволить себе настолько потерять голову? Это так унизительно.

— Да, Полина, как ты подчеркнула, я не из рода Анкредов и потому прекрасно понимаю, что папочка не только чистокровный аристократ, но еще и чистокровный бабник. А кроме того, он упрям и тщеславен, как павлин. Ему приятно думать, что у него будет красивая молодая жена.

— Относительно молодая, — вставил Седрик.

Прижав руки к груди, Полина обвела родственников просительным взглядом.

— Я придумала! Слушайте, все! Буду совершенно откровенна и беспристрастна. Понимаю, я ее мать, но это к делу не относится. Панталоша!

— При чем тут Панталоша, мама? — нервно спросил Поль.

— Твой дедушка обожает малышку. Что, если Панталоша по-детски намекнет ему?..

— Ну да, конечно, — хмыкнул Седрик. — Обовьет его за шею своими детскими ручонками и пролепечет: «Дедуска, скази, когда от нас уедет эта нехолосая тетя?» Вы это, что ли, предлагаете? Простите, но я сомневаюсь, что такое перевоплощение ей по плечу.

— Он ее обожает, — сердито повторила Полина. — Он с ней как большой ребенок. Когда видишь их вместе, слезы на глаза наворачиваются. Разве нет, Миллеман?

— Почему же нет? Еще как наворачиваются.

— Перестань, мама, — резко сказал Поль. — Панталоша просто подыгрывает деду, вот и все.

— А кроме того, Панталоша дружит с Соней, — заметил Седрик. — Их водой не разольешь.

— Как я случайно узнала, это мисс Оринкорт подговорила Панталошу сыграть со мной ту глупую шутку в воскресенье, — сказала Миллеман.

— Что она еще выкинула? — спросил Седрик.

Фенелла хихикнула.

— Я шла в церковь, а она приколола мне сзади к пальто очень глупую записку, — сухо ответила Миллеман.

— И что же там было написано, Милли? — с жадным любопытством спросил Седрик. — Ну, пожалуйста, скажи!

— «Паровой каток. Берегись — придавит!» — вместо Миллеман ответила Фенелла.

— Не будем отвлекаться, — призвала всех Миллеман.

— Вы меня извините, — торопливо воспользовалась паузой Агата, — но, с вашего позволения, я, пожалуй…

На этот раз ей удалось вырваться. Анкреды рассеянно пожелали ей спокойной ночи. Она отказалась от провожатых и ушла, чувствуя, что, едва закроет за собой дверь, они опять примутся за свое.

Погруженный в глухую тишину зал освещала всего одна лампа, камин погас, и в зале было очень холодно. Поднимаясь на второй этаж, Агата впервые ощутила, что у этого дома есть своя собственная душа. Дом простирался вокруг нее во все стороны, как неизведанная страна. Анкретон был особым миром, вобравшим в себя не только эксцентрические чудачества Анкредов, но также их потаенные мысли и мысли их предков. Когда она дошла до картинной галереи, тоже погруженной в полумрак, гостиная представилась ей далеким, затерянным в неизвестных краях островом. Висевшие по обе стороны посредственные портреты и туманные пейзажи, казалось, жили собственной жизнью и глядели на идущую мимо Агату с холодным безразличием. А вот наконец и тот коридор, откуда лестница ведет в ее башню. Она на миг застыла. Может, почудилось, или действительно кто-то мягко закрыл невидимую снизу дверь на промежуточной площадке под ее комнатой? «Наверно, подо мной кто-то живет, — подумала она, и, неизвестно почему, от этой мысли ей стало не по себе. — Чепуха!» Она повернула выключатель у подножия лестницы. Первый виток ступеней скрывал лампу от глаз, и круглый изгиб стены, выступавший из темноты, казался ей чем-то загадочным.

Агата стала быстро подниматься по ступенькам, надеясь, что в ее белой комнате еще горит камин. Завернув за очередной поворот, она приподняла правой рукой подол длинного вечернего платья, а левой нащупала узкий поручень перил.

Поручень был липкий.

Резко отдернув руку, она посмотрела на нее. Ладонь была запачкана чем-то темным. Падавшая от стены тень мешала разглядеть как следует, и Агата шагнула на свет. Пятно на ладони было красного цвета.

Прошло, должно быть, секунд пять, прежде чем она поняла, что это краска.

На следующее утро в половине одиннадцатого, обвесившись коробками красок и подхватив под мышку рулон холста и подрамник, Агата отправилась в маленький театр. Следуя за Полем и Седриком, которые несли ее мольберт, она прошла по отходившему от зала коридору, потом, миновав обитую сукном дверь, за которой, как, пыхтя, сказал Седрик, «вольно буйствовали трудные дети», повернула направо и оказалась в торцовой части этого огромного, запутанного дома. Не обошлось без происшествий: когда они шли мимо комнаты, где, как впоследствии узнала Агата, была малая гостиная, дверь распахнулась и в проеме возник спиной к ним коренастый толстяк, сердито кричавший:

— Если вы не верите в мое лечение, сэр Генри, у вас есть простой способ его прекратить. Вы упрямы как баран, и я буду только рад избавить себя от неблагодарного труда выписывать рецепты вам и вашей внучке.

Агата предприняла героическую попытку проскользнуть вперед, но Седрик остановился как вкопанный и, с живейшим интересом прислушиваясь, косо опустил мольберт, перегородив коридор.

— Ладно, ладно, не кипятитесь, — прогудел невидимый сэр Генри.

— Вы мне надоели, и я умываю руки! — объявил толстяк.

— Ничего подобного. И не грубите, Уитерс. Терять пациентов не в ваших интересах, мой дорогой. Вы должны лечить меня более добросовестно, и когда я по-дружески делаю вам замечания, извольте относиться к ним соответственно.

— Черт знает что! — возмутился толстяк, и в его голосе прозвучало отчаяние. — Заявляю официально: лечить вас я отказываюсь! Это мое последнее слово.