Гарольд Шехтер - Nevermore

Внезапно меня пробудил от дремоты голос пограничного жителя, возвестивший, что мы прибыли к месту назначения.

Я потряс головой, чтобы прояснить мысли, и при виде странного и неожиданного зрелища глубочайшее изумление охватило меня. Перед нами возвышались обугленные стены и закопченные балки огромного, превратившегося в развалины строения, очевидно разрушенного катастрофическим пожаром. Лишь постепенно я сообразил, что это — руины некогда гордого дома Ашеров.

— Но как, во имя Небес, мы попали сюда? — в недоумении воскликнул я.

— За это можно поблагодарить Нойендорфа и его шайку, — ответил Крокетт, останавливаясь в начале дорожки, которая вела в развалины. — Эти подлые гады уволокли вас подальше за город, чтобы проделать свои адские штучки. Как только я заприметил росчисть, сразу сообразил, что оттуда до местечка Ашеров — один плевок. Вот я и прикинул, что тут мы укроемся, пока развиднеется.

В столь сумрачную погоду, вечером — день уже устремился навстречу своей гибели — особняк едва было возможно разглядеть, но жестокий ущерб, нанесенный величественному зданию, я различал без труда. На месте высокого резного портала зияла дыра. Великолепная фасадная стена словно после артиллерийского обстрела зияла пустыми, без стекол, глазницами окон. Широкий склон крыши почти полностью провалился вовнутрь, остались только балки, черный скелет на фоне грозовых туч. И высокие башни обратились в прах, лишь одна из них все еще вздымалась зазубренным обломком к небесам.

— Пошли, старина, — пригласил Крокетт; капли дождя непрерывной струйкой стекали с его черной широкополой шляпы. — Пока до костей не промокли.

Ускорив шаги, первопроходец повел гнедого по дорожке, сквозь дыру на месте портала, в пустую, печальную раковину выгоревшего дома. Он помог мне сойти с коня, оглядел развалины и — выбрав более-менее укрытое место, где сохранились остатки рассыпавшейся черепицы — привязал поводья к упавшему стропилу и махнул мне рукой, приглашая следовать за собой.

К тому времени одежда на мне промокла насквозь и жестокий озноб сотрясал все тело. Я присел на корточки, упершись спиной в груду кирпичей, составлявших прежде трубу камина, а Крокетт начал собирать вокруг все, что годилось на растопку. Он принес обломки деревянной мебели, кусок черной бархатной ткани, каким-то чудом уцелевшей от пожара.

Видя, как мне плохо, он поспешил сложить эти дрова и развести огонь, после чего обратился ко мне с такими словами:

— Присаживайтесь поближе к костерку, По! И не заметите, как пригреетесь, точно клещу коровы на брюхе.

Повинуясь этому указанию, я пристроился вплотную к костру, скрестив ноги наподобие индейского воина на совете племен, и Крокетт, сняв с себя промокшую шляпу и оставив ее лежать на закопченном полу, сел рядом со мной. Минут десять мы в полном молчании наслаждались теплом костра.

— Хорошо, По, — прокомментировал наконец Крокетт, вытягивая руки ладонями к языкам огня.

— В самом деле, — подтвердил я, глубоко впивая в себя тепло, которое уже начало пронизывать все мое озябшее существо. — Мало что на свете так способствует и физическому и душевному нашему благосостоянию, как приветливый огонек ненастной ночью.

— Почему бы вам не рассказать, за какой надобностью вы так срочно искали меня спозаранку? — предложил мой спутник. — Надо же нам время убить.

Я не сразу смог ответить, ибо ужасы, обрушившиеся на меня в тот день, на какое-то время изгладили из моей памяти тот предмет, о котором осведомлялся полковник. Смертельная агония — безумные приключения — не имеющие себе равных треволнения этого в высшей степени необычного дня вытеснили из моего сознания все прочие мысли.

С помощью долгого и весьма сосредоточенного усилия воли я сумел все же обратить свою память к событиям раннего утра и, откашлявшись, начал повествовать Крокетту о том, как обнаружил газетную статью, проливавшую свет на многозначительную надпись «NEVERMORE». Я также передал свою беседу с Матушкой относительно судьбы человека, причинившего столько горя нам обоим.

Когда я закончил свой рассказ, пограничный житель с минуту взирал на меня в задумчивом молчании, а потом испустил глубокий вздох и произнес:

— Чтоб меня пристрелили, словно кролика. И как вы это понимаете, По?

— К сожалению, — иронически отвечал я, — в последние часы я был слишком занят и не имел возможности поразмыслить об этом. Однако мы имеем ряд фактов, из которых можно сделать определенные выводы. Во-первых, я твердо убежден в том, что — вопреки широко распространенному представлению о так называемом слабом поле — свершителем этих чудовищных преступлений является женщина. Во-вторых, кровавая надпись, значение коей мне удалось, благодаря долгим усердным розыскам разгадать, несомненно, указывает, что убийца по какой-то причине близко знаком с историей жалкого создания, зачавшего меня. Выбор жертв так же явно предполагает, что мотивом этих злодеяний послужила месть всем тем, кто был причастен к последнему публичному унижению, положившему конец бесславной театральной карьере моего отца. Добавим к этим фактам слух, сообщенный мне тетей Марией, а именно — что ее брат бежал в Европу вместе со своей незаконной любовницей, — и, как мне кажется, из всего этого воспоследует единственный возможный вывод.

Прищурившись, покоритель Запада уточнил:

— Вы, стало быть, предполагаете, что этот свирепый убийца — та неизвестная баба, с которой сбежал ваш папаша?

— Отнюдь нет, — возразил я. — Являвшийся мне призрак был слишком молод — даже если бы мой отец бежал с девицей, только что достигшей брачного возраста, она была бы сейчас значительно старше той персоны, которую видел я.

— Так что же, черт побери, вы имели в виду?

— Предположим, — заговорил я, — что после бегства в другую страну, где его прежний брак не был известен, Дэвид По обвенчался со своей конкубиной и вновь стал родителем — родителем ребенка женского пола. Принимая во внимание наше кровное родство, не удивительно, что его дочь и я до такой степени похожи друг на друга, ведь мы — сводные брат и сестра. Предположим также, что она, как это свойственно большинству девочек, питала величайшую преданность своему отцу, который, судя по тому, что нам известно о присущей ему мстительности, напитал ее сердце и душу неугасающей ненавистью к тем, кого он винил в своем провале. Разве так уж невероятно, что его дочь, с юности отравленная столь ядовитой злобой, достигнув зрелости, взяла на себя миссию сквитаться с теми, кто причинил боль и унижение ее возлюбленному родителю?

— Хм, полагаю, тут есть что-то разумное, — пробормотал Крокетт, поразмыслив. — Меня это пугает: если у вас есть сестрица, она чересчур умна. Как, черт возьми, словить эту адскую кошку прежде, чем она учинит очередную дьявольщину?