Гарри Кемельман - В пятницу раввин встал поздно

– В самом деле?

– Ты просто не высыпаешься, вот и все. Ты же ведь ложишься только в два, а то и в три, и я просто удивляюсь, как ты вообще еще держишься -на ногах. Шутка ли – шесть дней в неделю! Я не знаю другой девушки, у которой бы не было выходного в воскресенье. Эти Серафино просто эксплуатируют тебя, доводят до изнеможения.

– О, я сплю достаточно. Никто меня не заставляет ждать, пока они вернутся домой. Просто, когда я остаюсь одна с детьми, мне что-то не хочется раздеться и забраться в постель. Все равно я лежу себе на диване и частенько даже засыпаю. Днем я тоже сплю часок-другой, так что сна у меня достаточно.

– А по воскресеньям…

– Что ж по воскресеньям? Это единственный день в неделю, когда они могут бывать у своих друзей. И мне нисколько не трудно. Еще когда я к ним поступила, миссис Серафино сказала, что если мне захочется выйти когдатнибудь в воскресенье, она не станет возражать и что-нибудь придумает. Они очень хорошо ко мне относятся. Мистер Серафино даже сказал как-то, что если мне нужно в церковь, он с удовольствием меня подбросит – сама знаешь, как идут автобусы по воскресеньям.

Силия остановилась и как-то странно посмотрела на свою подругу.

– Скажи правду, Элспет, он тебе не надоедает?

– Надоедает?

– Я хочу сказать, не пытается приставать к тебе, когда хозяйки нету дома?

– Да ты что!– поспешно ответила Элспет. – Как это тебе пришло в голову?

– Я не доверяю этим типам из ночных кабаретов. И мне не нравится, как он пялит глаза на девушек.

– Глупости. Он со мной почти не разговаривает.

– В самом деле? Так вот, я тебе что-то скажу. Глэйдис – девушка, которая была у них до тебя, – ее твоя хозяйка оттого и выгнала, что застала ее с мужем – не за молитвой, конечно. А в сравнении с тобой, та была дурнушкой.

❖

Стэнли Добль был типичным жителем Барнардз-Кроссинга. Если взять определенный слой населения Старого города, то можно даже сказать, что Стэнли был его прототипом. Это был плотный крепыш лет сорока, с рыжеватой головой, начинающей уже седеть. Его загорелое, точно дубленное, лицо говорило о том, что подавляющую часть своего времени он проводил на воздухе. Он умел построить лодку, умел отремонтировать, а то и установить, водопровод или электрическую сеть, мог целыми часами ухаживать за газоном на солнцепеке – подкашивать, подрезывать, убирать граблями. Он мог отремонтировать автомобиль или двигатель моторной лодки прямо на волнах и в бурю. Этим он в разное время и зарабатывал себе на жизнь, а также ловлей рыбы и крабов. Без работы он никогда не сидел, но и . работал он лишь ровно столько, сколько нужно было для самого необходимого. Так продолжалось до тех пор, пока он не устроился работать в синагоге. Начал он еще тогда, когда община приобрела старое здание, которое было потом переоборудовано под школу, общинный центр и синагогу. В то время на его плечах лежало решительно все, потому что без него здание бы просто развалилось. Он обслуживал котельную, ухаживал за водопроводом и за электросетью, ремонтировал крышу, а летом все время что-нибудь красил. Когда была построена новая синагога, круг его обязанностей сильно, конечно, сузился. Теперь ремонтировать почти ничего не приходилось, зато он по-прежнему наводил порядок всюду, ухаживал за газоном, следил зимой за отоплением, а когда становилось тепло – за кондиционером.

В этот солнечный четверг он убирал граблями газон. Он уже нагреб приличную кучу листьев, сорняков и скошенных трав, и хотя убрал он лишь одну сторону, меньшую, все же он решил сделать перерыв и позавтракать. Потом, после завтрака, он успеет, если захочет, убрать и вторую сторону, а то оставит на завтра. Спешить некуда.

На кухне у него стояла в холодильнике бутылка молока, там же у него лежало немного сыра. Определенные мясные продукты, собственно, любое мясо, кроме купленного в специальных магазинах, которые он называл 7ШЭ – так читал он выведенное на вывесках еврейское слово (кошер) – ему не разрешалось держать в холодильнике. Молоко зато и сыр – сколько угодно: их ведь резать было не надо, значит, ничего трефного в них быть не может. А не поехать ли и выпить бокал пива?– подумал он. Его машина, ветхий Форд 47-го года с откидным верхом – вернее, совсем без верха, – и окрашенный в желтый цвет остатками его последнего малярства, стоял перед синагогой. Он запросто смог бы махнуть в "Каюту" и вернуться через часок. Никто его, конечно, не контролировал, но миссис Шварц что-то говорила, будто он ей будет нужен, чтобы помочь украсить зал для какого-то женского собрания, так что никуда он, пожалуй, не поедет. А то еще встрянешь, чего доброго, в один из этих нескончаемых споров о том, скажем, что лучше для кровли прибрежного дома: гонт или тес, или – есть ли у "Кельтов" шансы выиграть первенство; и тогда и впрямь вернешься Бог знает когда.

Он помыл руки, достал из холодильника молоко и сыр и понес все это в свой личный уголок в подвале, где у него стояли шаткий столик, койка и даже мягкое кресло, которое он нашел во время очередной экскурсии на свалку – излюбленное времяпрепровождение определенной прослойки Барнардз-Кроссингского общества. Он уселся за стол, сделал себе бутерброды и принялся медленно жевать, запивая еду большими глотками прямо из картона и выглядывая в узкое окошко подвала, чтобы полюбоваться ногами прохожих: мужскими – в штанах, и стройными женскими – в прохладных нейлоновых чулках. Когда в его поле зрения попадала какая-нибудь особо ему понравившаяся пара женских ног, он изгибался, чтобы лучше рассмотреть их, одобрительно кивал и бормотал: "Красота!"

Он выпил свой литр молока и вытер рот тыльной стороной своей узловатой и волосатой руки. Встав с кресла, он сладко потянулся, затем снова сел, но уже на койку, почесал грудь и затылок своими сильными толстыми пальцами. Наконец он растянулся на койке, поудобнее примостил голову на подушке и принялся разглядывать кабели и трубы, тянувшиеся по потолку, словно артерии и вены на анатомической карте. Затем его взгляд остановился на "Художественной выставке" на стене напротив: вырезанные из журналов фотографии женщин во всевозможных стадиях раздевания. Все они были красивые, аппетитные, соблазнительные; он с удовольствием разглядывал то одну, то другую, и его губы распустились в довольную улыбку.

Снаружи, прямо перед его окошком, до него вдруг донеслись женские голоса. Он перевернулся на бок,

чтобы посмотреть, кто это там говорит, и увидел две пары женских ног в белых чулках, а чуть поодаль – колеса детской коляски. Ему показалось, что он знает этих двух девушек: они проходили мимо синагоги не раз. Ему доставляло особое удовольствие подслушать их разговор; почти такое же, как если бы он подсматривал за ними в скважину.