Олег Механик - Шпилька

– Пойдём отсюда, а то не дай бог увидят, – командует Амина и тут же направляется в сторону зелёного горба огромной горы.

Ева стоит в остолбенении, наблюдая, как свинья пытается скинуть с себя мёртвого хряка.

– Рыжая, ты идёшь?

Крик Амины приводит Еву в чувства, и она, сорвавшись с места, бежит её догонять.

Ноги обутые в кеды пританцовывают сами собой и легко взлетают, прыгая по выглаженным водой валунам. Она возбуждена, как маленькая девочка, которой показали огромную говорящую куклу. Она настигает Амину на извилистой горной тропе, хватает её за рукав джинсовой куртки.

– Круто! – кричит она, захлёбываясь от восторга. – На самом деле, я не верила во все эти штуки.

– Как видишь, все эти штуки существуют независимо от того, веришь ты в них, или нет! – говорит Амина , сосредоточенно поднимаясь по крутому уклону.

– Амина! Я хочу иметь это…они нужны мне, – кричит Ева в спину казашке.

– Ты знаешь условия, – говорит та, не оборачиваясь и продолжая движение.

– Это слишком дорого! – кричит Ева.

– Иди на рынок, может там дешевле найдёшь! – угрюмо бурчит казашка.

– Шутишь?

– Нет!

– Амина! – голос Евы становится грубее, напористей. Она останавливается, в отчаянье сжимает кулаки. – Я хочу много! Пять, или десять!

Амина замирает, разворачивается на сто восемьдесят градусов, смотрит на Еву сверху вниз. На смуглом лице затенённом длинным козырьком бейсболки удивлённая улыбка.

– Сколько – сколько? Ты не попутала? У тебя и на одну то денег нет.

– У меня есть деньги! Мне нужно пять иголок, но по адекватной цене.

– И какая цена для тебя адекватная?

– Три миллиона за пять иголок.

Амина какое то время стоит, переминаясь с ноги на ногу, затем сплёвывает в сторону, плавно скользит вниз на пузатой подошве американских кроссовок.

Оказавшись рядом с Евой, казашка прикуривает сигарету, выдувает струйку дыма в сторону, искривив маленький рот.

– Слушай, Рыжая, у тебя по-моему с арифметикой проблемы. Я же тебе сказала, лям за одну. Умножаем на пять, сколько получается?

– Я возьму пять за три ляма. Это моё последнее предложение, повторять не буду!

Казашка крутит головой, как копытом выбивает кроссовком пыль из красного грунта.

– Откуда у тебя такие деньги?

– Это не твоя забота, Амина!

Казашка хмыкает, кладёт руки на бока и начинает ходить из стороны в сторону, сжимая сигарету в зубах.

– У меня нет такого количества…

– Достань! Ты достаёшь иглы, я достаю деньги. Договорились?

– Вряд ли я смогу…за такую сумму…– мнётся казашка.

Ева делает шаг, приближаясь к ней вплотную, берёт её руками за узкие плечи.

– Послушай, Амина! Наверняка сами по себе эти иглы ничего не стоят. Если бы они имели такую цену, стала бы ты одну вот так вот запросто ломать, для того чтобы продемонстрировать как ты умело забиваешь хрюшку. Сами по себе эти иглы ничего не значат. Главное секрет, техника! За этот секрет я готова заплатить три миллиона рублей.

– Хорошо! Я подумаю! – казашка склоняет голову.

– Думай! Только думай быстрей. Я хочу знать результат твоих раздумий прежде, чем мы тронемся с этого места.

Идея объехать весь мир, пожить с шиком год или два, так, чтобы только для себя, а потом будь что будет, как это ни странно, прилетела ей в голову на дне самой глубокой депрессии. Вернувшись из Москвы, она узнала, что мать тяжело больна. Диагноз, рак груди, поставили слишком поздно, когда метастазы, подобно щупальцам спрута уже опутали всё тело. Уже бесполезно было что-то предпринимать, оставалось только ждать и скрашивать муки умирающей. Все три месяца, проведённые возле постели матери пролетели для Евы как один день. Уход за лежачей больной требовал безостановочной суеты. Нужно было менять памперсы, подстилать новую постель, убираться, кормить больную с ложечки, а так же бегать по магазинам и аптекам. Ева с головой отдалась этой своей последней повинности перед единственным родным человеком, оставшимся у неё на всём белом свете. Теперь и этот человек покидал землю, оставляя рыжую девочку в полном одиночестве. Самое большее, что теперь Ева могла сделать для матери, это похоронить её с достоинством.

Почти все деньги, привезённые ей из Москвы и оставшиеся у матери уходили на лекарства, поэтому Ева решила взять кредит, не дожидаясь, пока случится непоправимое. Банк наотрез отказался кредитовать безработную девчонку, и тогда она обратилась к безотказным ростовщикам, которые ссудили её суммой в двести тысяч рублей под космический процент, который в случае просрочки платежа обещал увеличиваться в геометрической прогрессии.

После смерти матери, она выкупила шикарное место в закрытом центре городского кладбища, и заказала обед для немногих пришедших проститься в шикарном ресторане. Придя домой, она упала на пол возле опустевшей постели и зарыдала. Это были её первые слёзы с детского возраста. Она рыдала взахлёб проливая солёную воду литрами, захлёбываясь и умываясь слезами, которые всё же копятся, даже у самого железного человека. Проревев почти сутки, она почувствовала временное облегчение. В конце концов, теперь ей можно было не беспокоиться хотя бы за одного человека, который отмучился и находился теперь не в самом худшем из миров. В том мире ей не придётся горбатится на подножных работах, перебиваться с копейки на копейку, там ей не придётся беспокоиться, как будет жить её непутёвая дочь. А что дочь? Как-нибудь проживёт! У неё теперь есть стимул жить – огромный кредит, который нужно как-то выплачивать.

Убираясь в квартире, она наткнулась на старую большую тетрадь в дерматиновой обложке. Пролистнув веером плотно исписанные листы, она вернулась в начало, где на заглавной странице, каллиграфическим почерком были выведены инициалы и сверху жирным печатным шрифтом написано «Мой дневник».

Вот это новость! Оказывается её мать, эта полуобразованная, грубая, часто выпивающая женщина вела дневник. Еву словно молнией сразило. Она села на пол, прислонившись к стене и начала читать. Неизвестно, сколько длилось чтение, по крайней мере уж точно минула одна ночь. Ева закончила читать, только когда перелистнула последнюю заполненную страницу и поняла, что записей больше нет.

Содержание дневника повергло её в шок. Оказывается, её мама была достаточно глубоким человеком, который полжизни копил свои переживания, ряд за рядом укладывая их в эту пожелтевшую от времени тетрадку. Записи велись почти ежедневно, более пятнадцати лет и сошли на нет, только в момент острой фазы болезни, буквально полгода назад.

Ева снова очутилась в прошлом. С блестящими от накатывающих слёз глазами, она перелистывала хрустящие страницы и постигала внутренний мир своей матери, которую, оказывается, она совсем не знала.