Жорж Сименон - Нотариус из Шатонефа

– Итак, я знаю, зачем вы здесь. И сразу четко скажу, что я об этом думаю. Господин комиссар, берегитесь! Человек, который вас вызвал, полагает, что поступил очень хорошо. Но разве он подозревает, что вы сможете обнаружить? Вы увидели счастливый дом. Что бы вы сказали, если бы его внезапно омрачила драма?

В свои звездные часы Наполеон не мог иметь более значительного вида, чем этот юноша, без зазрения совести усевшийся в кресло патрона и небрежно играющий ножом для разрезания бумаг.

Ему было не важно, что ответит собеседник, и ответит ли вообще. Он буквально лопался от собственной проницательности и, без сомнения, с утра репетировал в уме свою речь, которую наконец смог произнести, изредка кидая незаметные взгляды на стекло витрины, в котором мог видеть свое отражение.

– Заметьте, – продолжал он, – что я не знаю ничего наверняка. Иначе, слишком хорошо сознавая свой Долг, не взял бы на себя ответственность что-либо скрывать. Но уже десять лет я доверенное лицо господина Мотта. Осмелюсь добавить, что вот уже в течение некоторого времени именно я выполняю всю работу в конторе. Именно я отвечаю за всю переписку, связанную с коллекцией, которую вы видите вокруг себя…

Итак!

Что означало: «Итак, не сделайте ошибки и не примите меня за обыкновенного служащего! Я не знаю, что вам обо мне наговорили, но я вас предупредил!»

– Простите… – начал Мегрэ, которому еще не представился случай открыть рот.

– Минутку… Я заявляю, что душой и разумом верю, что это расследование не только бесполезно, но и опасно… В любой момент ваши дела могут отозвать вас в другое место, так что для вас не будет зазорно…

– Спасибо!

– Я не хочу вас обидеть. Но я знаю этот дом, а вы его не знаете. И вам придется нести ответственность за то, что может произойти, если вы будете продолжать упорствовать…

Должно быть, он не был злым. Злой человек не сумел бы за такой короткий промежуток времени найти столько оскорбительных слов для бывшего комиссара уголовной полиции. Нет! Это просто самодовольный человечек! Он верил в себя, в свою значительность, в свое мнение и, вероятно, в свою честность.

– А теперь, если вы не имеете ничего против, я бы хотел, чтобы этот разговор остался между нами. Заметьте, это не просьба. Ничто не мешает вам сразу же рассказать господину Мотту все, о чем я вам сообщил, это зависит только от вас, если вы…

– Я знаю, – вздохнул Мегрэ, у которого шумело в голове.

– Что вы знаете?

– Ничего, господин Видье… Я знаю, что я абсолютно ничего не знаю, и благодарен вам за вашу добрую услугу…

– То есть?…

– Это ничего не значит… Я полагаю, конечно, что не вы развлекаетесь тем, что воруете предметы из слоновой кости…

– Вы меня подозреваете?

– Да нет! Успокойтесь!

– Потому что в этом случае я бы предпочел немедленно передать это дело в руки правосудия…

Его лицо было красным и блестело от пота.

– Я предполагаю также, что, кроме вашей маленькой речи, которая произвела на меня самое сильное впечатление, у вас нет ничего важного мне сообщить?

– Абсолютно ничего!

– Ну ладно! Вы видите, что мы друг друга прекрасно понимаем. Наша беседа окончена, господин Видье. Вы можете идти…

– Но…

– Я говорю, что вы можете идти…

– Вы останетесь в этом кабинете?

– С вашего позволения. И я хотел бы остаться один…

– Хорошо…

Он неохотно поднялся, повторяя:

– Хорошо…

– До свидания, господин Видье…

– До свидания, комиссар!

И не успела за ним закрыться дверь, как Мегрэ беззвучно рассмеялся.

Несмотря на свое заявление, ему решительно нечего было здесь делать, ему даже не было любопытно посмотреть на предметы из слоновой кости, которых было так много в витринах, что подступала тошнота.

Он ограничился тем, что набил трубку, раскурил ее и встал перед открытым окном, откуда снова увидел мерцающие камешки на аллеях.

– Не забыть бы спросить, где он берет такой прекрасный гравий…

Конечно, его сад не такой большой! И дом тоже! И у него нет трех дочерей, как у этого странного господина Мотта…

Эмильенна, Арманда и Клотильда…

Меню было крайне продуманным и в меру разнообразным, стол сервирован отлично, и господин Мотт умел выбрать вина из своего подвала.

Пришел Жерар Донаван, и Мегрэ понял, что он делал это каждый вечер и что с официальной помолвки для него всегда ставили прибор в ужин.

По этому случаю он надел городской костюм, белую рубашку, которая подчеркивала его загар, и если бы госпожа Мегрэ встретила его, она тут же нашла бы сходство с какой-нибудь кинозвездой.

Никто еще не заходил в гостиную, и бывший комиссар полагал, что безделушка из слоновой кости все еще лежит на мраморном зеленом столе. Господин Мотт был менее бледен, чем утром, потому что он днем позагорал в саду, куда подавали прохладительные напитки.

Что касается Мегрэ, у него болела голова, как это с ним нередко случалось последнее время, когда он много ходил по жаре. Возможно, пиво Донавана тоже имело к этому отношение, не говоря уж о том, что положение отставного комиссара становилось час от часу все двусмысленнее.

В итоге кого они обманули этим оптовым торговцем лесом плюс армейским другом, придуманным господином Моттом? Ни Жерара, ни Арманду! Не говоря уж о Жане Видье! Таким образом, оставались как минимум госпожа Мотт, которую, казалось, ничто не интересовало, Эмильенна и Клотильда. К тому же эти две девушки умели так посмотреть на гостя, что это его смущало, особенно когда нотариус вынуждал его беседовать о торговле лесом.

В некотором роде он испытывал ощущение, будто проник в магазин фарфора, в котором можно только протискиваться, втянув живот и стараясь не делать лишних жестов.

В полдень на него произвела впечатление сдержанная и изысканная роскошь обстановки.

Вечером она начинала ему приедаться и он обещал себе после обеда в гостиной раскурить трубку.

Зачем его сюда вызвали? Жерер и Арманда любили друг друга! У господина Мотта нет предрассудков? Ему нравилось забивать витрины предметами, которые Мегрэ уже считал почти ужасными или, по крайней мере, бесполезными? Все равно как если бы старый комиссар наполнил свои шкафы оловянными солдатиками?

Его доставили сюда на машине с шофером! Его назвали другим именем, приписали ему другую профессию!

И первым делом каждый, с кем он беседовал, считал своим долгом ему объявить:

– Этот фарс предназначен не мне, не так ли? Я прекрасно знаю, кто вы и что здесь делаете…

И тем не менее…

Он не смог бы объяснить, что чувствовал, но вопреки всему был сильно взволнован, как будто в тяжелом воздухе что-то предвещало трагедию. Он не мог привыкнуть к этому нотариусу из Шатонефа, тонкому и приглаженному, как его предметы из слоновой кости, со своим едва заметным тиком, который, должно быть, о чем-то говорил.