Патрик Модиано - Вилла Грусть

— Да ладно, мне просто не повезло.

Я в первый раз услышал его голос и заметил, что глаза у него сиреневато-голубые. До сих пор помню его лицо с выражением детской обиды. Мейнт положил ему на тарелку сырых овощей. А он доверчиво жаловался нам с Ивонной:

— Какие гады эти судьи… я должен был получить самый высокий балл за показательное выступление.

— Помолчи и ешь, — ласково сказал Мейнт.

От нас было видно, как в городе зажигаются огни, а если приглядеться, то на том берегу можно было различить мерцающие огоньки-окна «Святой Розы». В ту ночь фасады казино и «Спортинга» были ярко освещены. В озере отражались красные и зеленые огни. Что-то оглушительно выкрикивал громкоговоритель, но слов отсюда все равно нельзя было разобрать. Кажется, там устраивали представление «Звук и свет». Я читал в местной газете, что специально приехавший актер «Комеди Франсез», должно быть, Марша, прочтет по этому случаю «Озеро» Альфонса Ламартина. Наверное, это его голос в громкоговорителе иногда долетал до нас.

— Надо было остаться в городе и посмотреть, — сказал Мейнт. — Обожаю такие представления. А ты? — обратился он к своему другу.

— Не знаю, — ответил тот, вконец расстроенный.

— Так давайте сейчас отправимся туда, — предложила Ивонна с улыбкой.

— Нет, — сказал Мейнт. — Сегодня ночью я должен быть в Женеве.

Зачем? С кем ему назначал встречи в «Бельвю» и в павильоне «Ароза» через меня Анри Кюстикер? «Когда-нибудь, — думал я, — он не вернется оттуда». Женева на вид такая стерильная, а внутри гнилая. Лживый город. Проходной двор.

— Я пробуду там три-четыре дня. Когда вернусь, позвоню вам.

— Но мы же прямо сейчас уезжаем в Америку! — заявила Ивонна.

И засмеялась. Я не мог понять, почему мой план ей кажется смешным. Меня захлестнула глухая ярость.

— Мне осточертела эта Франция, — сказал я тоном, не терпящим возражений.

— Мне тоже, — отозвался приятель Мейнта с резкостью, никак не вязавшейся с его прежней застенчивостью и грустью.

После его заявления обстановка стала более непринужденной.

Мейнт заказал вина. На понтоне остались одни мы. Издалека до нас доносились обрывки мелодий из громкоговорителя.

— Ага, — сказал Мейнт, — вот и городской духовой оркестр. Он будет играть в продолжение всего спектакля. — Он обернулся к нам. — Что вы делаете сегодня вечером?

— Соберем чемоданы перед отъездом в Америку, — сухо ответил я.

Ивонна опять с беспокойством взглянула на меня.

— Далась ему эта Америка! — рассердился Мейнт. — Что же, вы меня одного здесь оставите?

— Да нет, — смутился я.

Мы все четверо чокнулись просто так, без всякого повода, по предложению Мейнта. Его приятель слабо улыбался, и в его глазах на миг блеснула радость.

Ивонна держала меня за руку. Официанты уже сдвигали столы. Вот и все, что я помню о нашем последнем ужине.

Она покорно выслушала меня, хотя и нахмурилась. Она лежала на диване в старом шелковом халате в красный горошек. Я рассказывал ей все последовательно: про пароход Трансатлантической компании, про двоюродную сестру Беллу Дарви, про Америку, к берегам которой мы отплывем через несколько дней. По мере того как я говорил, мне казалось, что земля обетованная становится все ближе и ближе, просто рукой подать. Не ее ли огни видны на том берегу озера?

Она несколько раз перебивала меня: «А что мы там будем делать?», «Как мы получим визы?», «На какие средства мы будем жить?» И я так увлекся, что не сразу понял, что язык у нее уже заплетается, глаза закрываются и вот-вот она уснет, хотя иногда встряхивается и испуганно таращится на меня. Как можно жить в маленькой затхлой Франции, среди красноносых любителей вин, велогонщиков и изнеженных гурманов, разбирающихся в сортах груш! Я задыхался от злости. Как можно жить в стране, где все нас травят! Решено. Оставаться здесь невозможно. Немедленно собираем чемоданы.

Она тем временем уснула. Ее голова свешивалась с кровати. Она выглядела совсем юной. Спала, слегка надув щеки, едва заметно улыбалась во сне. Даже когда я читал ей «Историю Англии» Моруа, она не засыпала так быстро.

Я смотрел на нее, сидя на подоконнике. За окном вспыхивал фейерверк.

Я принялся за сборы. Погасил свет, чтобы он ее не будил, оставив только ночник на тумбочке, и вывалил на пол все вещи из шкафов.

Пустые чемоданы я разложил на полу гостиной. У нее было шесть чемоданов всех размеров. Плюс мои пять. Итого одиннадцать, да еще сундук. Я быстро уложил мою одежду и журналы, но с ее вещами дело обстояло не так просто: сколько раз мне под руку попадалось еще какое-нибудь платье, шарф или флакон духов, когда я думал, что все уже собрал. Пес с дивана внимательно следил за моими действиями.

На то, чтобы закрыть эти многочисленные чемоданы, сил у меня не хватило, и я в изнеможении опустился на стул. Пес укоризненно глядел на меня, положив голову на валик дивана. Так мы и сидели, уставившись друг другу прямо в глаза.

С рассветом во мне зашевелилось отдаленное воспоминание. Когда-то все это уже было! И мне представились квартиры в шестнадцатом или семнадцатом округе, на улице Полковника Моля, рядом со сквером Вилларе де-Жуайез, или на проспекте Бальфурье, — стены там были оклеены такими же обоями, кровать и стулья стояли так же сиротливо… Из этих жалких временных пристанищ всегда уезжали впопыхах перед приходом немцев, не оставляя по себе никакого воспоминания.

Ивонне пришлось разбудить меня. Она в растерянности оглядывала набитые до отказа чемоданы.

— Зачем ты это сделал?

Она уселась на самый большой малиновый кожаный чемодан. Вид у нее был измученный, как будто она всю ночь помогала мне собирать вещи. Ее пляжный халат распахнулся на груди. Тогда я снова вполголоса стал рассказывать об Америке… И поймал себя на том, что мое монотонное жужжание напоминает декламацию каких-то стихов. Исчерпав все аргументы, я сообщил, что ее любимый писатель в сороковом году тоже уехал в Америку. Моруа. Сам Моруа.

Она мило улыбалась и кивала. Хорошо. Мы уезжаем немедленно. Она не имеет ничего против. «Но тебе нужно отдохнуть!» — Она попробовала мой лоб.

— А мне предстояло уладить еще столько мелочей! Например, взять визу для дога.

Она сидела неподвижно и, улыбаясь, слушала меня. Я говорил несколько часов, повторяя одно и то же: «Алгонкин», Бруклин, Трансатлантическая компания, Цукор, Голдуин, Вернер Брос, Белла Дарви… Чего-чего, а терпения ей хватало.

— Тебе бы немного поспать, — время от времени вставляла она.

Я все ждал. Что же такое с ней случилось? Обещала быть на вокзале за полчаса до отхода парижского экспресса. Мы договорились прийти заранее, чтобы не опоздать. Но вот он уже уходит. Мимо меня, постукивая, проезжали вагоны. Сзади, у скамейки, полукругом стояли мои чемоданы, сундук я поставил на попа. Тени пробегали по платформе. От стука колес всегда чувствуешь отупение и пустоту внутри.