Луи Бодуэн - На гонках в Ле-Мане

Повесив трубку, Пьер задумался. Шутка или нет? Право же, он не мог этого решить. Он мало что знал о португальцах, но имя Кандидо звучало несерьезно. А уж название отеля... «„Авианосец"... в Шартре! Черта с два», — подумал он.

Сен-Жюст захотел все проверить и попросил Жаки дать ему телефонный справочник.

Он был и удивлен и рад одновременно, убедившись в том, что отель со странным названием существует на самом деле.

Он настолько разволновался, что сначала набрал неправильный номер. Потом в трубке исчез звук, и он повесил ее, проклиная капризы французского телефона. Но он не отступал и был вознагражден. После пятнадцатиминутного трудного боя трубку наконец подняли. Сен-Жюст облегченно вздохнул и спросил:

— Алло, отель «Авианосец»?

Он тотчас узнал голос того, кто назвал себя Канди­до. И сразу же задал вопрос:

— Откуда вы знаете, что на 24-часовых гонках в Ле-Мане хотят совершить преступление?

— Убирая сегодня утром комнату, я услышал обрывки разговора в соседнем номере.

Неожиданно голос Кандидо стал слышен слабее. Вдалеке раздавался сердитый голос женщины, которые почти полностью заглушал португальца. Разозлившись Сен-Жюст заорал, чтобы быть уверенным, что его пой­мут:

— Я больше ничего не слышу! Я беру мотоцикл и через час буду в Шартре! Идет?

— Хорошо, — ответил Кандидо. — Но не кричите так, я вас прекрасно слышу.

— Тем лучше. Где он, ваш отель «Авианосец»?

— Возле большой площади, откуда расходятся до­роги на Тур и на Ле-Ман. Отель на той, которая ведет в Ле-Ман, примерно в двухстах метрах от площади. Найти легко.

— Еду, — сказал Сен-Жюст и положил трубку.

Пьер бросил взгляд в окно. Черные тучи покрывали небо. «Наверняка будет дождь», — подумал он, пока­чав головой.

Его «Кава» находилась в гараже газеты, но комби­незон и сапоги дома. Он торопливо прикинул: «Пое­хать переодеться — это потерять час».

Сен-Жюст хоть и обожал мотоспорт, но хорошо знал, что значительная часть привлекательности теря­ется, когда на тебя обрушиваются потоки воды и нет соответствующей одежды. В какую-то минуту он поду­мал взять редакционную машину. Но, поскольку для этого требовалось разрешение Гонина, а он не хотел посвящать его в это дело, по крайней мере пока, он от­казался от этой мысли. Он уже было героически ре­шился в пользу «Кавы», когда вошла Лоретта.

— Привет, — бросил он. — Твоя машина здесь?

— Да, а что?

— Ты можешь одолжить ее до вечера?

— Что происходит? — спросила она насмешливо. — Твое чудовище сломалось?

— Нет, но будет ливень, а я должен быть в Шарт­ре через час. Моя «Кава» здесь, но комбинезон дома.

Не отвечая, она открыла сумку и бросила ему клю­чи, потом уточнила:

— Как ты знаешь, документы в машине. Сен-Жюст улыбнулся ей своей самой ослепительной улыбкой и посмотрел на часы:

— Я вернусь в семь. Если нет других дел, жди ме­ня. Я приглашу тебя на ужин и расскажу, зачем ездил в Шартр. Где твоя железка?

— На стоянке напротив газеты. Не забудь залить бензин.

Счастливый и довольный, Пьер направился на сто­янку, не обращая внимания на надвигавшийся дождь. У него было предчувствие, что телефонный звонок из Шартра был тем знамением, с которого начнется успех его рубрики.

И он вспомнил, как Раймон Эстев предложил ему рубрику «Сен-Жюст требует справедливости». Разу­меется, это был результат удачного карточного хода, но в то же время и справедливая награда за его прин­ципиальность и настойчивость. Он вспоминал себя два месяца назад, когда весна начинала согревать Париж, решившего со всем этим покончить...

Садясь за руль машины Лоретты, он заметил на заднем сиденье платок, который подарил ей на день рождения, и на миг отвлекся от своих воспоминаний.

Взяв платок, он улыбнулся и подумал, что Лоретта, право же, девчонка «экстра».

Она была светловолосой, красивой и умной. Она любила свою профессию журналистки не меньше, чем он. Не признаваясь друг другу в любви, быть может стесняясь показаться романтичными и старомодными, они отлично понимали друг друга. Они жили в разных кварталах и виделись лишь если действительно хотели того.

Пьер положил на место платок и включил мотор — это была купленная по случаю «Гордини», которую он уговорил ее приобрести. Пьер подумал, что придет день, когда он предложит Лоретте выйти за него за­муж. Она наверняка будет хорошей подругой. Пока что он радовался, что Лоретта работает у него в рубрике, а не в «женской странице». Она была слишком простой и слишком честной, чтобы чувствовать себя в своей тарел­ке в этом мире моды, где было полно снобов и карьери­стов.

А потом, то и дело застревая в пробках по дороге к воротам Сен-Клу, он возвратился мыслями к тому дню, когда объявил о своей отставке Эстеву.

Директор «Суар» был его дядей. Дядей, который считал его своим сыном, с тех пор как в возрасте деся­ти лет дорожная катастрофа сделала Пьера сиротой.

Конечно, это позволяло ему говорить вслух то, что другие думали про себя. Говорить, например, что у «Суар», как вообще у большинства крупных газет, не хватает энергии, чтобы разоблачать несправедливость и комбинации аферистов и политиканов.

И когда Эстев слегка посмеивался над тем, что он называл «донкихотством Пьера», тот отвечал:

— Именно потому, что я твой племянник, я должен реагировать, а не покачиваться потихоньку в удобной люльке папенькиных сынков.

И вот два месяца назад, приобретя пятилетний полезный опыт работы в газете и после многих беспо­лезных «донкихотских» выходок в кабинете Эстева, Пьер решил подать в отставку.

Он воспользовался уик-эндом в Менкуре — очаро­вательной деревушке в долине Шеврёз, где его дядя возвел роскошную резиденцию, чтоб сообщить ему свое великое решение.

Пьер вспомнил эту сцену так живо, что забыл даже проклинать уличные пробки, из-за которых двигался черепашьим шагом.

В ту субботу после обеда, когда гости наконец уе­хали, он сказал Эстеву:

— Раймон, прежде чем пойти спать, я хотел бы по­говорить с тобой минутку в твоем кабинете.

Еще не было полуночи, и Эстев был в прекрасном настроении. Слегка заинтригованный, он кивнул голо­вой и пригласил Пьера в свой кабинет.

— Виски? — спросил дядя, усаживаясь в кресло.

— С удовольствием, — ответил Сен-Жюст, доставая из бара бутылку и стаканы.

Эстев был гигантом, спокойным, неразговорчивым и медлительным. Его походка и жесты были тяжело­весны в противовес его поразительно живому уму. Пьер, который хорошо знал дядю, опасался этой живости и в то же время восхищался ею.

Эстев взял стакан с виски, который подал ему пле­мянник, выпил глоток, вздохнул и заметил:

— Чудесный.

— Чудесный, — подтвердил Сен-Жюст, которого немного смущало спокойствие дяди.