Софи Ханна - Эркюль Пуаро и Убийства под монограммой

– Покойного мужа Маргарет? – переспросил я.

Доктор кивнул.

– Нам с Маргарет было все равно, когда встречные на улице шипели нам вслед: «Лжецы!» – но Чарльз переживал. Его здоровье пошатнулось. Если бы не мое твердое желание бороться со злом в этой деревне, он, может быть, был бы еще жив.

– А где предсмертные записки Айвов сейчас? – задал вопрос Пуаро.

– Я не знаю. Шестнадцать лет назад я отдал их Маргарет. И с тех пор даже не спрашивал о них.

– Я их сожгла.

– Маргарет. – Амброуз Флауэрдейл поспешил к ней. – Ты проснулась.

– Я помню их дословно, обе. Мне казалось важным заучить их наизусть, и я заучила.

– Маргарет, тебе нужно отдыхать. Разговоры тебя утомляют.

– В записке Патрика была просьба передать Нэнси, что он любил ее и всегда будет любить. Я ничего ей об этом не сказала. Как я могла? Ведь тогда стало бы известно о том, что Амброуз солгал на дознании. Но… теперь, когда правда все равно выплыла наружу, ты должен передать ей, Амброуз. Передай ей то, что Патрик написал в своей записке.

– Передам. Не волнуйся, Маргарет. Я обо всем позабочусь.

– А я волнуюсь. Ты ведь не рассказал месье Пуаро и мистеру Кэтчпулу о том, чем грозила Харриет, когда Патрика и Франсис уже похоронили. Расскажи им сейчас…

Ее глаза закрылись. Не прошло и секунды, как она снова крепко спала.

– Чем же она угрожала, доктор? – спросил Пуаро.

– Однажды Харриет Сиппель явилась к дому викария в сопровождении толпы человек в десять – двадцать и заявила, что жители Грейт-Холлинга хотят вырыть тела Патрика и Франсис из земли. Она сказала, что самоубийцы не имеют права лежать в освященной земле – это нарушение божественного закона. Маргарет вышла на крыльцо и возразила ей, что это чушь: раньше христианская церковь признавала такой закон, но больше не признает. Его отменили еще в тысяча восемьсот восьмидесятом году, а сейчас уже тысяча девятьсот тринадцатый. Душа любого умершего в руках Господа, земному суду он уже не подлежит. Тогда эта маленькая ханжа, подпевала Харриет, Ида Грэнсбери, сказала, что если незаконно было хоронить самоубийц в церковной земле до тысяча восемьсот восьмидесятого года, значит, незаконно и сейчас. Бог не может изменить свое мнение касательно того, что хорошо, а что нет. Ричард Негус, услышав о такой бессердечности своей невесты, тут же порвал свою помолвку с маленькой гарпией и уехал в Девон. Это было его лучшее решение.

– Где Франсис и Патрик нашли абрин, которым покончили с собой? – спросил Пуаро.

Амброуз Флауэрдейл удивился.

– Я не ожидал такого вопроса. Почему вас это интересует?

– Потому что я думаю, не у вас ли они его взяли?

– У меня. – Доктор моргнул, точно от боли. – Франсис взяла его у меня в доме. Я несколько лет работал в тропиках и привез оттуда два пузырька с ядом. Я был тогда еще совсем молод и планировал воспользоваться ядом когда-нибудь позже, если придется – например, если я заболею какой-нибудь страшной болезнью, от которой у меня не будет шансов вылечиться. Мне доводилось видеть ужасные мучения некоторых моих пациентов, и я не хотел пережить подобное. Не знаю, как Франсис узнала про яд, хранившийся у меня в шкафу; наверное, она просто наткнулась на него, когда искала там что-нибудь подходящее. Как я уже говорил, я, вероятно, заслуживаю наказания. Что бы ни говорила Маргарет, я не могу избавиться от чувства, что Франсис убила не Франсис, а я.

– Non. Вы не должны себя винить, – сказал Пуаро. – Если она решила покончить с собой, то сделала бы это в любом случае, с вашим абрином или без него.

Я ждал, что бельгиец заговорит о цианиде – ведь если у врача есть один яд, то вполне может оказаться и другой, – но он вместо этого сказал:

– Доктор Флауэрдейл, я никому не расскажу о том, что смерти Патрика и Франсис Айв не были случайными. Вы останетесь на свободе и сможете продолжать свою медицинскую практику.

– Что? – Флауэрдейл перевел изумленный взгляд с Пуаро на меня. Я согласно кивнул, хотя и немного обиделся на Пуаро за то, что тот даже не спросил моего мнения. В конце концов, это моя профессиональная обязанность – следить за соблюдением законов страны. Посоветуйся он со мной, я стал бы горячо убеждать его не разоблачать ложь, сказанную Амброузом Флауэрдейлом.

– Спасибо. Вы честный и благородный человек.

– Pas du tout. – Пуаро отмахнулся от благодарности Флауэрдейла. – Еще один вопрос, доктор: вы женаты?

– Нет.

– Если позволите, я скажу, что вам следовало бы жениться.

Воздух застрял у меня в легких.

– Вы ведь холостяк, не так ли? А Маргарет Эрнст уже давно вдова. Совершенно очевидно, что вы ее очень любите, и, по-моему, она отвечает вам взаимностью. Почему бы вам не попросить ее руки?

Доктор Флауэрдейл, бедняга, только моргал от удивления. Наконец, проморгавшись, он сказал:

– Много лет назад мы с Маргарет заключили договор о том, что никогда не поженимся. Это было бы неправильно. После всего того, что мы сделали – хотя это и было необходимо, – и после того, что стало с бедным Чарльзом… было бы просто неприлично для нас испытать такого рода счастье. Счастье безраздельно принадлежать друг другу. Слишком много страданий мы повидали.

Я наблюдал за Маргарет и увидел, как ее веки дрогнули и приоткрылись.

– Довольно страданий, – сказала она слабым голосом.

Флауэрдейл зажал себе кулаком рот.

– О, Маргарет, – сказал он. – Без тебя разве есть в жизни смысл?

Пуаро встал.

– Доктор, – сказал он своим самым решительным тоном. – Миссис Эрнст придерживается того мнения, что она будет жить. Однако будет просто глупо, если ваша постыдная решимость преградить дорогу истинному счастью выживет вместе с ней. Двое хороших людей, которые любят друг друга, не должны быть врозь без особой нужды.

С этими словами он вышел из комнаты.

Я хотел как можно скорее вернуться в Лондон, но Пуаро сказал, что намерен сначала посетить могилу Патрика и Франсис Айв.

– Я хотел бы положить на нее цветы, mon ami.

– Сейчас февраль, старина. Откуда здесь взяться цветам?

Ответом мне была длинная ворчливая тирада по поводу негодного английского климата.

Могильная плита лежала на боку, покрытая потеками грязи. В грязи отпечатались следы сапог: судя по всему, те два скота, Фредерик и Тобиас Клаттоны, еще и попрыгали на плите после того, как вырыли ее из земли.

Пуаро снял перчатки, наклонился и кончиком указательного пальца правой руки нарисовал в грязи очертания большого цветка, вроде тех, какие рисуют дети.

– Voilà, – сказал он. – Вот вам и цветок в феврале, несмотря на гадкий английский климат.

– Пуаро, у вас грязь на пальце!

– Oui. Что вас так удивляет? Даже знаменитый Эркюль Пуаро не может нарисовать цветок в грязи, не запачкав при этом рук. Ничего, грязь ототрется, а позже можно сделать маникюр.