Израэль Зангвилл - Тайна Биг Боу

Со своей обычной любезностью и учтивостью мистер Гладстон отказался открыть портрет Артура Константа. В своей открытке он написал следующее:

Мне представляется наиболее подобающим, чтобы эту честь принял на себя мистер Мортлейк, который, как мне дали понять, имел счастье быть лично знакомым с покойным мистером Константом и сотрудничал с ним в делах, касающихся организации рабочего класса, квалифицированного и не имеющего квалификации, а также распространял лучшие идеалы — идеалы самосовершенствования и самоограничения — среди тружеников из Боу, которым так повезло, насколько я осознаю, внимать этим людям (увы, одному из них лишь временно); людям, несомненно, способным и честным, разделяющим их взгляды и ведущим их по пути, который я, впрочем, не одобряю, ибо на нем слишком много причудливых поворотов, чтобы сколько-нибудь близко подвести их к целям, которых немногие из нас могут достичь; но, тем не менее, они давали им надежду, что рабочий класс этой великой империи, следуя избранному курсу, со временем, не без вынужденных промедлений, но все же достигнет успеха.

Речь Гладстона, зачитанная с открытки, прерывалась возгласами одобрения. В его речи был только один до сих пор скрывавшийся трогательный факт — оказывается, портрет написала и подарила клубу Люси Брент, которая через некоторое время должна была стать женой покойного. Он позировал ей для этого портрета еще при жизни, и после его смерти она, несмотря на обрушившееся ее горе, завершила портрет, работая над ним не покладая рук. Этот факт добавил финальный печальный штрих к этому событию. Кроул прятал лицо за красным платком; даже азартный огонек в глазах Вимпа на мгновение заволокло подступившими слезами при мысли о миссис Вимп и Уилфреде. У Гродмана в горле стоял ком. Дензил Кантеркот был единственным человеком в помещении, который остался равнодушным. Он думал, что этот эпизод слишком красив, и уже подбирал рифмы для его описания. В завершение речи мистер Гладстон пригласил Тома Мортлейка раскрыть портрет. Том поднялся; он был бледен и взволнован. Его рука дрожала, когда он дотронулся до шнура. Казалось, его обуревали эмоции. Быть может, это упоминание о Люси Брент тронуло его до глубины души?

Коричневый холст упал — и покойный предстал перед всеобщими взорами таким, каким он был при жизни. Каждая черта, написанная любящей рукой, лучилась жизнью: красивое серьезное лицо, печальные добрые глаза, благородный лоб — все это выглядело так, как будто изображенный на портрете человек все еще размышлял о гуманизме. Трепет пробежал по рядам зрителей — глухой, неразборчивый шепот. О, пафос и трагедия происходящего! Все глаза, затуманенные слезами, были устремлены на портрет покойного и на живого человека, стоявшего подле холста, бледного и взволнованного, явно неспособного начать свое выступление. И вдруг Вимп положил свою руку на плечо лидера рабочих и в зале раздался его отчетливый, решительный голос: «Том Мортлейк, я арестовываю вас по обвинению в убийстве Артура Константа!»

На секунду воцарилась страшная, гробовая тишина. Лицо Мортлейка напоминало лицо покойника, в то время как лицо покойника, изображенного на портрете, напротив, светилось жизнью. Натянутые нервы собравшихся рисовали им, что изображенные на картине глаза покойного взирают на них печально и сурово, угрожающе, что они видят в этих глазах обвиняющий блеск.

То был ужасный контраст. Но только для Вимпа лицо на портрете имело особенно трагическое значение. Зрители будто окаменели. Сидели они или стояли в самых разных позах, но все они оставались неподвижными. Портрет Артура Константа контролировал находящихся в зале, будто бы он был единственным живым в царстве мертвых.

Но все это продолжалось лишь мгновение. Мортлейк стряхнул руку детектива со своего плеча.

— Друзья! — с крайним возмущением воскликнул он.— Это полицейский заговор.

Его слова ослабили напряжение, и каменные фигуры пришли в движение. Ему ответил глухой, взволнованный гомон. Маленький сапожник выскочил из-за своей колонны и запрыгнул на скамью. Вены на его лбу набухли от напряжения. Он казался великаном, оставившим в своей тени весь остальной зал.

— Друзья! — крикнул он натренированным на выступлениях в парке голосом.— Послушайте меня. Это обвинение — грязная, отвратительная ложь.

— Да, да! Слушаем, слушаем! Ура! Это правда! — ревела толпа из всех концов зала. Все в крайнем волнении вскочили со своих мест и стояли в неуверенном напряжении.

— Друзья! — продолжал Питер.— Вы все знаете меня. Я простой человек, и я хочу знать: может ли случиться такое, чтобы человек убил своего лучшего друга.

— Нет! — ответил ему громогласный рев толпы.

В своих планах Вимп едва ли брал в расчет популярность Мортлейка в народе. Детектив стоял на трибуне, побледневший и взволнованный, как и его пленник.

— А если он сделал это,— продолжал Кроул,— то почему они не доказали это при первом аресте?

— Послушайте, послушайте! — шумела толпа.

— И если они хотят арестовать его, то почему они не могли дождаться окончания церемонии? Том Мортлейк — не такой человек, что мог бы сбежать от них.

— Том Мортлейк! Том Мортлейк! Троекратное ура Тому Мортлейку! Гип-гип-ура! Троекратный позор полиции! Позор!

Мелодрама, затеянная Вимпом, провалилась. Он чувствовал себя подобно освистанному драматургу и почти сожалел, что не сошел со сцены, оставив свою пьесу одноактной, но тогда еще успешной. Бессознательно полицейские, рассеянные по всему зале, начали сближаться. Люди на трибуне не знали, что им делать. Все они поднялись со своих мест и стояли, сбившись в плотную толпу. Даже выступление Гладстона провалилось в столь необычной ситуации. Крики утихли, но одобрительные возгласы в адрес Мортлейка то затихали, то раздавались снова. Трости и зонты с грохотом стучали, платки развевались, грохот все нарастал. Разношерстная толпа подхватила возгласы «ура!», и нескончаемая вереница людей побагровела от ярости, пылая не находящим выхода энтузиазмом. Наконец Том взмахнул рукой, и гул сошел на нет. Арестованный человек превратился в хозяина положения.

Гродман стоял на трибуне, держась за спинку стула. В его глазах появился мефистофельский насмешливый блеск, губы расплылись в легкой улыбке. Теперь не было причин торопиться и арестовывать Дензила Кантеркота сейчас. Вимп совершил грубейшую, огромнейшую ошибку. В сердце Гродмана установилось радостное спокойствие, как у спортсмена, напрягшего все мышцы перед важным соревнованием и слушающего слова судьи. Он почти почувствовал прилив доброжелательности к Дензилу.

Том Мортлейк заговорил. Его лицо застыло как камень. Этот высокий человек стоял, выпрямившись во весь рост. Характерным жестом он откинул со лба черную копну волос. Взбудораженная публика слушала каждое слово, слетавшее с его губ — мужчины напряженно наклонились вперед, репортеры едва дышали, боясь пропустить хоть слово. О чем же будет говорить предводитель рабочих в такой момент?